Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,

за три часа до отправленья электрички на Тайгу не выдержал,

набрал ненужный номер в будке телефонной. Хотел быть

честным, объясниться. С кем? С незнающим унынья сгустком

задорной плоти? О чем? О чем он говорить хотел с рекою,

ветром, цветущим лугом? Смысл жизни — смех. Цель, планы

рожица. Страх, ужас, безысходность — язык в развратных

розовых сосочках.

Можно подумать, не отрезал он, не отрубил, две

майские недели тому назад, десятого гвардейского числа,

когда в руке ладошку пряча Лены Костыревой, сестренки

младшей ваятеля и живописца, кивнул распорядительнице

ЗАГСа, толстухе с замазанными пудрою прыщами:

— Согласен. Да.

Он снова погибал, он снова возвратился в канун

проклятый бесшабашной, шумной ежегодной стрельбы по

люстрам полупрозрачным пластиком, в пору, когда Елена

Костырева, к высокому стремящееся существо, однако,

вынужденное мириться с участью невыносимо пошлой

студенточки прилежной курса первого, вдрызг разругавшись с

мамой (весьма практичным орнитологом, специалистом по

пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была

увезена в великорусском направлении. Прибыв в столицу,

целый день на Чистых Патриаршии пруды искала, ну, а наутро

с мокрыми ногами и неопасным першеньем в горле на

самолете Аэрофлота убыла в богемную Сибирь.

Таким вот образом, с небес, в нежнейшей дымке

семицветной керосиновой и в реве зверском все за собою

выжигающих турбин к нему явился избавитель, без крыльев,

но в образе голубки кареглазой.

— Волчонок, — Алеша ей представился с привычным

фатализмом.

— О, значит вечера мы будем проводить за долгою

игрою в бисер, — немедленно откликнулась Елена.

А он не понял, не понял сразу, не врубился, забаву

поначалу эту странную не оценил, игру, которая неспешную,

что теплится от паузы к паузе, беседу предполагает. Стакан

молдавского, туман во взоре от постепенно тающих

кристалликов-зрачков, и желтый язычок свечи на каждой

грани.

— Так жить нельзя, ты должен убежать, уехать,

перевестись, ну, в Запорожье то же.

"Валера, — назавтра будет Алексей строчить, теряя

поочередно, то лекции холодной нить, то сумасшедшего

письма идею пылкую, — я уже знаю, почти знаю, как можно все

исправить, переменить…"

Он будет, будет, будет, но…но…но…

Однажды варварский процесс безжалостного

потрошения и без того совсем уж отощавшего конспекта

остановится. Очередная выволочка, мозгов воскресная

прочистка, за что, так, ни за что, за пол невымытый, квартиру

пыльную по случаю удачного доклада в ученом обществе

студенческом, лишит внезапно обаяния привычного,

желанности открытку, такую редкую, такую замечательную

птичку, не чаще раза в месяц залетающую под букву "Е"

старинной деревянной полки с ячейками, глухими

отделениями в холле у вахтера.

"Ей нипочем, все нипочем… мой милый… мой

хороший… ля-ля… ля-ля… все чепуха, все чепуха на этом

свете… и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше

сил моих, ну, что она ответит в конце весны или в начале

лета?

Нос выше, хвост трубой, не унывай.

Твоя… твоя… ну кто? Кто, как ее назвать?

Болельщица, сидящая на берегу и наблюдающая за его

борьбой с симпатией, приязнью, любовью, может быть, но

безучастно, отстраненно, фиксируя лишь только ход событий,

вот в водорослях запутался, вот тины первый раз хлебнул…

Расписывайся в протоколе, Лера! Не выплыл твой.

Ставь точку. Утонул."

Так думал, думал он, не понимая просто, что

одинокий человек не должен, не может без опасности

лишиться головы, у карих, ласковых и нежных, греться.

Все, шел, шагал, не замечая светофоров и людей. Да,

именно в апрельский понедельник, в месяц не цветень,

березозол, когда на неумытом еще дождем асфальте пыль

мелкая скрипит и серебрится, все вдруг решилось. Разом.

Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри, он в

костыревский дом вошел и на вопрос:

— Алеша, неприятности опять? — картонную коробку

из-под рафинада квадратным кулаком расплющил, белою

пудрою усыпав и стол, и пол, и собственные брюки.

— Она? Что-то случилось с ней? Она… она тебя

бросила? Скажи? Написала тебе что-то?

Лишь голову, семь пядей опустил, не отвечая,

Ермаков.

И тогда, тогда две длани легкие ему легли на плечи и

губы мягкие домашние со страстью неожиданной его

искусанные, беспризорные отчайно стали врачевать.

Ну, наконец-то костюмированный бал открыл трубач,

и в маске новой приблизилась Гермина.

В общем, выиграла, сложился домик, пасьянс почти

что безнадежный удался, читательнице журнала "Иностранная

литература". Ура. Сама не ожидала.

Ну, а мать-то, мама, Елена Сергеевна, как умудрилась

допустить такой накал страстей, такое пламя, бред, нелепость.

Так вышло. Два раза в декабре звонила, пытаясь урезонить

дерзящую девицу, и… и все. Ибо ночь провославного

Рождества наполнил для нее мелкой вибрацией и шумом

нескончаемым Ил-62, унесший профессора Костыреву в

страну ирокезов и семинолов, штат Висконсин, город

Милуоки, то есть туда, куда по приглашенью тамошнего

университета и направлялась Елена Сергеевна лекции читать,

знакомить с нашей флорою и фауной разнообразной

чрезвычайно любознательную молодежь Среднего Запада.

Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла она разумное,

доброе, вечное, вернулась, и сейчас же за непослушной в

Томск. На десять дней каких-то опоздала. Ах-ах-ах. Но,

впрочем, жениха нашла разумным, неболтливым, скромным,

положительным, короче, согласилась на довольствие принять,

тем более, что юноша готов был под ее крыло с вещами хоть

сейчас.

— Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.

То есть, благословила. Благословила и уехала.

Напутствия, совет вам да любовь — слов отпускающих

грехи от мамы номер два никто не ждал, а посему ее не стали

загодя предупреждать о времени и месте.

— Представляешь, какая рожа постная будет у нее,

когда она узнает! — так выразил на ушко новобрачной всю

безграничность радости своей молодожен, зал драпированный

дешевым кумачом и розами бумажными Дворца венчаний под

звуки марша покидая.

Действительно, лицо Галины Александровны

скоромным стало, усохло, раскрыло мириады старых и новых

тьму мгновенно, безобрано прорезавшихся вдруг морщинок,

но вовсе не тогда, когда она записку обнаружила,

подброшенную гнусным негодяем в почтовый ящик, нет,

изуродовал несчастную за сим последовавший разговор с

сестрой Надеждой:

— Ну что ты, Галя, — лениво в кресле шевелясь, та

молвила, услышав просьбу в заключение рассказа гневного,

свести мать оскорбленную немедленно с военным

комиссаром или же с комитета областного председателем, — не

стоит беспокоиться.

— Да как ты смеешь? Ты же обещала?

— И что с того, что обещала, ведь речь-то о девке

уличной тогда шла, правда? А с шушерой профессорской

никто не станет связываться. У одного, Андрея Николаевича,

сейчас девчонка на истфаке, а у Антона два племянника на

разных курсах. Нет, нет, тем более, что все это на самом деле

яйца не стоит выеденного… Ну, эка невидаль, женился, не

спросив тебя…

Через час с неодолимой дрожью в членах и

родственного эпителия частичками под потерявшими

опрятность коготками, Галина Александровна уже в автобусе

сидела южносибирском. Но выйти из железного ей в пункте

назначения самой не довелось, вынесли женщину, уложили,

скорую вызвали сердобольные попутчики, отзывчивые люди.

Ну а уж в третьей городской доценту с неподвижными

глазами для женщины весьма нечастый поставили диагноз.

Инсульт. Сосудик лопнул в голове. Как видите, все, к черту,

сплетники поперепутали проклятые.

А томский житель Леша не ведал и сего, избавлен был

судьбою даже от гнусных этих врак, да он и сам все сделал,

дабы миновали его муки и переживания по поводу того, что

им в горячке брошенное некогда:

— Убью ее, убью, — лишь по случайности счастливой

эхом мрачным не откликнулось спустя полгода:

— Ермаков, зайдите в деканат.

— А что такое?

— Там все скажут.

Нет, повезло. Ходить вокруг да около, подыскивать

слова и официальное сочувствие изображать не требовалось

вовсе. За жабры брать, как раз не возбранялось, даже