Остров - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

Все будет хорошо. Они всего лишь звери.

Они тихо уплыли на кораблях. Поднялись по трапу, разошлись по каютам, трюмам, исчезли в тесноте и духоте темного корабельного брюха. Лишь немногие провожали их взглядами, большинство людей отвернулись, стояли к причалам спиной, закрылись.

Пятьдесят тысяч человек.

Мы, провожавшие их на последнем отрезке пути, пытались отыскать в протекавших мимо угрюмых толпах знакомые лица, но в холодной тьме это было нелегко. Худые и грязные, похожие друг на друга, некоторые несли на плечах маленьких детей или толкали перед собой инвалидные кресла с больными и стариками.

Мы искали лица друзей, родных и близких, наших гостей и коллег. Иногда даже удавалось найти; кто-то, услышав свое имя, откликался, поднимал руку в знак прощания. Тех, кто пытался вырваться из рядов уезжающих или, напротив, слишком близко к ним подходил, безжалостно избивали, но никого не застрелили, мы бы услышали.

Толпа, вероятно, могла бы за себя постоять и даже одержать верх над полицейскими, но духа борьбы не было. Никто не взял на себя лидерство и не повел к победе. Казалось, они просто хотят покончить с этим раз и навсегда, вырваться из грязи, голода и холода, использовать даже малейший шанс обрести достойное существование. Нас, смотревших им вслед, было слишком мало, и мы были слишком разрозненны и надломлены, чтобы выказать протест, и между нами и ними стояли полицейские, защищенные шлемами и щитами, вооруженные ружьями, дубинками и перцовым аэрозолем.

— Они ответили молчанием на наше предложение уехать домой, — сказала премьер-министр в своем последнем телеобращении года. — Иностранцы имеют право вернуться на родину и воссоединиться с семьей. Исландский народ обеспечил их кораблями и топливом на обратную дорогу. Это решение далось нам нелегко, ведь топливо необходимо нашим рыболовецким судам, которые кормят страну. Но мы должны проявить социальную ответственность, должны показать сочувствие в действии.

Она держала на руках своего ребенка и улыбалась холодной улыбкой. Я выключил телевизор.

Люди шептались, что это все фальшивка. И как только суда окажутся в открытом море, капитаны выведут из строя двигатели и вернутся на лодках, бросив людей на произвол судьбы, рассчитывая, что неуправляемые корабли затонут во время шторма или их отнесет на мель, и пассажиры будут обречены на медленную смерть от голода и жажды. Некоторые даже утверждали, что суда затопят в океане, чтобы он поглотил всех иностранцев, туристов, беженцев, мусульман, протестующих, правительственную оппозицию, всех тех, кто не пришелся ко двору или не покорился.

Я спустился в порт и видел, как они уходили. Кажется, увидел и их.

Серое лицо Марии, черные глаза Элиаса; похоже, он меня заметил, повернулся ко мне, посмотрел на прощание, но я не уверен, там было темно, и я промолчал, не окликнул их. Стоя на причале и глядя на исчезающие в темноте корабли, думал о том, что рвется последняя ниточка связи. Мы одни.

Потом я ушел.

Фьорд заснежен, и солнца не видно с осени до февраля. Лето светлое и солнечное, но очень короткое, его почти нет, как говорят те, кто провел здесь детство в беспрестанных заботах по хозяйству и мимолетных играх.

Одним из них был мой дед, кривоногий и с впалой грудью после перенесенного в детстве рахита. Он тепло вспоминал это место, лебедей и тюленей на зеркальной поверхности фьорда, лютики внизу у моря, но до конца жизни наотрез отказывался сюда съездить.

Он рассказывал мне истории, которые я теперь рассказываю детям по вечерам. О крылатом чудовище на горе в устье фьорда, о гигантской лошади с огромными пальцами вместо копыт и такими большими крыльями, что они оставляли следы на снегу, когда она взлетала. Малышка Нина вспоминает, что когда-то у нее был пластмассовый крылатый конь. Я рассказываю им о Пегасе, и мы дружно решаем, что чудовище на горе, возможно, и есть неправильно понятый конь поэтов, что, когда жившие здесь люди представили его, их буквально парализовал страх, и фантазия стала их проклятием.

Я пугаю их маленькой пастушкой по ту сторону фьорда, призрак которой появляется после того, как хозяйка привязала ей к спине маслобойку и отправила искать овец в непогоду. Сливки должны были превращаться в масло на худой детской спине, но девочка замерзла насмерть. Появления призрака так подействовали на обитателей хутора, что они бежали, и хутор пришел в запустение.

— Я бы тоже вернулась призраком, — говорит Йоханна сердито, — и убила бы эту мерзкую хозяйку.

— Ты ее когда-нибудь видел? — спрашивает Джек.

Я мотаю головой:

— Это всего лишь старые истории, однако странно, как жителям фьорда удалось исказить невинную колыбельную:

* * *

Новые обитатели Голодного дома живут, примирившись со страхом. Дикие и самодостаточные, дети меня не слушаются, но заботятся друг о друге и обо мне. Мне нужно научить их всему, что умею сам: ловить и разделывать рыбу, ухаживать за овцами, доить их, забивать и разделывать мясо, охотиться на тюленей и бакланов, ощипывать линяющих гусей и лебедей, собирать яйца, ягоды и мох и сохранять на зиму. Кто знает, может, они и выживут. Тогда это будет моим наследием, маленькие ростки общества на самом краю океана.

У нас нет ни книг, ни музыкальных инструментов, но Маргрет поет чистым голосом, а Джек знает страшилки, от которых волосы встают дыбом, дети вырезают и рисуют на прибрежном песке.

И одной летней ночью, когда солнце танцует над морской гладью в устье фьорда и окутывает золотом наше суровое существование, они вытаскивают на воду лодку и гребут навстречу полночному солнцу, раздеваются и по очереди прыгают с кормы в холодную воду. Их смех доносится до старика, который сидит на камне у края, размышляет о темноте и свете, о минувшем и предстоящем и знает, что история еще только начинается.

Иногда мир такой маленький, что вмещает только одного старика и пятерых бездомных детей на пустынном фьорде.

Но мы здесь. Мы живы.

Услышьте нас.

Пер. А. В. Нестерова. — Здесь и далее примеч. перев.

Harpa («арфа») — концертный зал и конференц-центр в Рейкьявике.

Ах, Мария. О, Мари, в твоих объятиях я жажду оказаться (англ.).

Дорогой, милый (исп.).