Василий Логинов - Шаговая улица

Ей сейчас будут делать аборт...

Какой аборт? Разве можно на таком сроке?

Ничего, ничего, мы заливочку, это дозволяется, хорошие результаты дает...

Зачем аборт? Это противно, больно, мерзко.

Ничего, ничего, надо же как-то косточки освободить, заиндевели совсем...

И уже змеится розовый казенный шланг с приделанной на одном конце огромной пластмассовой воронкой, язвительно кокетничающей ушком круглой ручки, а другой его конец, блестящий от смазки черный наконечник спринцовки, но очень толстый, почти три сантиметра в диаметре, прицеливается гладким круглым отверстием, как смрадным дулом, в нее; в огромном синеватом флаконе булькает ошметками пены густая жидкость, стекая неровными потеками по внутренним стенкам, и опять остервенело бросаясь в атаку на своды бутыли, пытаясь добраться до горловых отверстий, сначала до ближайшего, первого по ходу движения, остеклованного этой зловещей емкостью, а затем, вырвавшись на свободу, посредством шланга, через низ напряженного человеческого тела, потом выше, выше, обжигая холодом все внутренности, до второго, покрытого со всех сторон исстрадавшейся мягкой плотью, до гортани Аиды Николаевны; яркая лампа жадно лижет все вокруг своим трехпалым световым языком-жалом, иссушая атмосферу вокруг, делая ее почти непригодной для дыхания, и такой своей монотонной лучевой работой истончая снаружи единственную живую плоть в операционной, и эта плоть Аиды...

Нельзя, нельзя, нельзя заливку, моя оболочечка тонка, тонюсенька, она сразу лопнет после первого литра - куда я тогда денусь? я расплескаюсь с этой маслянистой жидкостью, останусь ни с чем, пустая и опять тупая, тупая, тупая...

А потом было пробуждение в грипп.

Потная капсула температуры, часто прошиваемая пулеметными очередями озноба, удушающий насморк, склизкой ватой забивающий носовые ходы, и песочный кашель, тупыми крупинками-стеклорезами раздирающий гортань до хрящей; теплое питье и горькие витамины, почти две недели больничного листа.

И две недели денно и нощно схлестывающихся жгутов безответных вопросов, задаваемых самой себе с упорством голодного паралитика.

7

"Перст тактильный - обработка нашим фирменным абразивным материалом позволила достичь удивительного эффекта в глажении различных выпукло-вогнутых участков. Определенные навыки в управлении, немного тренировки, и Вы будете способны гладить выбранный предмет с нежностью южного вечернего ветерка. Самая дешевая модель при максимуме производительности".

Наконец-то они опять начали движение.

В городе дорожное полотно было сухим, и мягкие пневматические шины линкольна нежно шуршали по покрытию. Это был звук, сходный с трением кожи по мелкому песку, теплой, нагретой кожи гигантского комодского варана, неспешно и равномерно передвигавшегося по древней островной земле в поисках утраченной земной оси.

Игорь-Егор потрогал ладонью плюшевый подлокотник, струившийся застывшим языком белого пламени вдоль внутренней плоскости двери.

"Варанье ребро в линию. А на нем человечья рука. Моя рука. Варанья машина. И я. Но машина цельная, а я? Я - половинчатый. Я один в своей ущербности", руки опять сомкнулись плотным замком на бежевой ткани плаща, прикрывавшей колени.

В пластике, отгораживающем Пашу от шефа, практически не было изъянов, прозрачное изделие было плоским, ровным и гладким, за исключением одного участка, где была микроскопическая линза. Маленький дефект в толще материала перегородки, возможно, то был пузырек воздуха, захваченный остывающей пластмассой, и теперь он оказался на одной оптической линии со зрачком Игоря-Егора.

Пашин стриженый затылок побежал волнами, дробящими всю картину на неравные части, уши, отделившись от головы, согнулись и разогнулись краями, быстрым кивком захлестнули макушку, образовался голый вараний череп со слуховыми пластинками. Всего мгновение выросший из сидения человекорукий варан управлял линкольном, а потом короткая шея распалась на три массивные, телесного цвета шайбы, центральная из которых рывком переместилась влево, что привело к полному распаду изображения на отдельные цветовые пятна.

Все это было настолько явственно, что Игорь-Егор даже немного испугался и, чуть откинувшись назад, сдвинул поля зрения и вернул Паше естественное обличие. Потом привстал, немного продвинулся вперед и, задержав дыхание, прикоснулся кончиками указательного и безымянного пальцев правой руки к дефекту в пластике.

Как на вид, так и на ощупь поверхность была гладкой - пальцы не ощущали ни выпуклых дефектов, ни каверн пустоты, но чуть теплой, - работал кондиционер, и пальцам передался толчок, это был дан старт теплой волне, которая побежала по руке, обняла нежным меховым воротником шею, проникла внутрь... и почему-то возникло тщетно искомое чувство первой утренней затяжки, и Игоря-Егора захлестнул крупноячеистой сетью виденный ночью сон...

Он готовит место для гаража. Сначала надо выкопать яму, а потом установить крепкие наружные стенки. В руках легкая титановая лопата, очень острая, а черенок ее приятно шершав. Ладони чувствуют тепло дерева. Теплом дан старт нужной работе. Он вонзает лезвие в пожухлую траву, откидывает ком, это совсем нетрудно. Работа идет споро. Вот уже он углубился почти на метр, после очередного взмаха поднимает глаза и видит: невдалеке стоит его линкольн большая песочная ящерица на чуть согнутых лапах, а в нем на месте водителя прикрытая матовой пленкой глубокая глазница в светлой голове рептилии - сидит Аида Николаевна без очков. Черты ее лица приобретают отчетливость, то опускается боковое стекло - медленно уплывает под скуловой костный нарост влажная пленка. Ее близорукие глаза окружены полувидимыми кружевами морщинок, и брови, ведь у нее есть акварельные брови в отсутствие лаковых экранов очков, немного подняты вверх; на границе резкости и размытости пробивается линия рта, и эта неопределенность сгущена на полуконтрастной пухлой нижней губе и четкой изящной выемке на бугорке верхней; овал лица тройственен: мягкий подбородок и щеки дают три независимых полукружия, такое триединство придает сходство с семейкой лепестков, выпавшей из укрытия крупного цветоложа голландской розы и потерявшейся на нежданной свободе, но не распавшейся на отдельные составляющие, одинокие растительные пластинки без роду и племени, а так и оставшейся лежать триединым конгломератом перехлестывающихся заполненных цветочных окружностей, сохранившим тем самым память о своем элитном происхождении; и нет никакой видимой дисгармонии в этих наполненных смыслом линиях, проявленных высокой фотографической печатью сна и отчеркнутых настоятельно ждущими штрихами аккуратного носа, переходящего в слегка притушенную носогубною складку, так плавно по периметру составного овала лица опять возвращается взгляд к чуть удивленным бровям. Это Аида Николаевна, и она в первый раз улыбается, глядя на Игоря-Егора.

Между тем он уже достаточно вкопался в землю. Лишь голова торчит на уровне перечеркнутой редким травяным париком поверхности, и он опускает ее вниз: здесь большое помещение в земле, твердые глиняные стенки окружают пространство, здесь пусто, сыро и сумерки, но он знает, что необходимо опять начать копать в левом дальнем углу. Оттуда надо попасть во второй подземный этаж, где будет нечто очень важное. И он идет туда, и с силой опускает лопату, и еще, еще, и так много раз - это совсем не трудно, надо лишь синхронизовать свое дыхание со взмахами рук. Вот уже готова лесенка, плотные складки-ступеньки которой составляют единое целое со светло-коричневыми глиняными стенками, он спускается вниз, здесь светлая комната, а посередине нее, под яркой до рези хирургической лампой, стоит странный белый эмалированный сундук с верхней крышкой в виде медицинской ванночки, где, чуть прикрытые киселеобразной зеленоватой влагой, распластали разнокалиберные щупальца сгустки темной крови; с трудом откинув от себя ванночку-крышку и расплескав на земляной пол эту кровавую давленую вишню, он открывает сундук, но там лишь листок бумаги с написанным фиолетовыми чернилами текстом. Игорь-Егор пытается вникнуть в текст, однако, буквы в этом тексте вроде бы и русские, но и не русские, и совсем не понятные, ногастые своенравные жучки, никак не складывающиеся в слова. Он берет этот лист, опять тепло, суховатое тепло кожи, и поднимается наверх.

Аида Николаевна все еще сидит в автомобиле, и мощные фары линкольна светящиеся узкие ноздри варана - начинают включаться и выключаться в такт какому-то пока неведомому мотиву, а Игорь-Егор понимает, что сейчас тот единственный миг, когда он сможет разобрать фиолетовую вязь букв, и лист у глаз, быстрей, быстрей... и слова подгоняются неназойливым световым ритмом, и они, как и ее вечная улыбка, бликуют на желтоватой бумаге, состоящей из причудливо переплетенных и спрессованных лепестков чайных роз: "Весь сентябрь я стою на опушке, - подарил рак деревьям свой цвет. Взрывы хохота: лешие гложат лещину, раздавая орехи медведям на сон. Но до чичера дело еще не дошло... Весь октябрь я стою на мосту над потоком, где весною играют бесовские брызги, а сейчас лишь глумливые, грязные всплески: на зимовье в глубинные стоки водяные ушли. А до чичера тот же порог... В ноябре я бреду под Эоловы всхлипы, колкий дождик остатками троллева сердца будоражит прожитого свитый клубок: ты ушла. И до чичера дело уже не дойдет..."