Алексей Писемский - Мещане

- Старая, любимая песня твоя! - произнес Тюменев.

- Да, - продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, - я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг... Я тут же сказал: "Умерли и поэзия, и мысль, и искусство"... Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать тем, что наследовали от предков.

- Но что ж из этого! - сказал с усмешкою Тюменев. - Искусство, правда, несколько поослабло; но зато прогресс совершается в другом отношении: происходят огромные политические перевороты.

- Какие, какие? - перебил его почти с азартом Бегушев.

Тюменев придал недовольное выражение своему лицу.

- Любезный друг, мы столько с тобой спорили и говорили об этом, возразил он.

- И вечно буду спорить, вечно! - горячился Бегушев. - Не могу же я толкотню пигмеев признать за что-то великое.

- Почему пигмеи, и когда, по-твоему, были великаны? - продолжал Тюменев. - Люди, я полагаю, всегда были одинаковы; если действительно в настоящее время существует несколько усиленное развитие торговли, так это еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации.

- "Торговля способствовала цивилизации"... Ах, эти казенные фразы, которых я слышать не могу! - кричал Бегушев, зажимая даже уши себе.

- Стало быть, ты в торговле отрицаешь цивилизующую силу? - взъерошился немного, в свою очередь, Тюменев.

- Не знаю-с, есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю, что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все стало продажное: любовь, дружба, честь, слава! И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, - говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, - что она обеспеченная женщина, и поэтому ни я у ней и ни она у меня не находимся на содержании.

Тюменев усмехнулся.

- Но женщины были во все времена у всех народов на содержании; под различными только формами делалось это, - проговорил он.

- Извините-с! Извините! - возразил опять с азартом Бегушев. - Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там всё лоретки, а это разница большая! И вообще, господи! - воскликнул он, закидывая голову назад. - Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?

- Чего ты ждал от Европы, я не знаю, - сказал Тюменев, разводя руками, - и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты стал брюзглив, стар, недоверчив.

- Что я верил тогда в человека, это справедливо, - произнес с некоторою торжественностью Бегушев. - И что теперь я не верю в него, и особенно в нынешнего человека, - это еще большая правда! Смотри, что с миром сделалось: реформация и первая французская революция страшно двинули и возбудили умы. Гений творчества облетал все лучшие головы: электричество, пар, рабочий вопрос - все в идеях предъявлено было человечеству; но стали эти идеи реализировать, и кто на это пришел? Торгаш, ремесленник, дрянь разная, шваль, и, однако, они теперь герои дня!

- Совершенно верно! - подхватил Тюменев. - Но время их пройдет, и людям снова возвратится творчество.

- Откуда?.. Я не вижу, откуда оно ему возвратится!.. Что все вокруг глупеет и пошлеет, в этом ты не можешь со мной спорить.

- Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы тот же рабочий вопрос - разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?

- Рабочий-то вопрос? Ха-ха-ха! - воскликнул Бегушев и захохотал злобным смехом.

Тюменев, в свою очередь, покраснел даже от досады.

- Смеяться, конечно, можно всему, - продолжал он, - но я приведу тебе примеры: в той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и я убежден, что с течением времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой.

- И работник, по-твоему, обратится в такого же мещанина, как и хозяин? - спросил Бегушев.

- Непременно, но только того и желать надобно! - отвечал Тюменев.

- Ну, нет!.. Нет!.. - заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим голосом. - Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый{23}, миру не желаю.

- Но чего же ты именно желаешь, любопытно знать? - сказал Тюменев.

- Бога на землю! - воскликнул Бегушев. - Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ.

- Постой!.. Приехал кто-то? Звонят! - остановил его Тюменев.

Бегушев прислушался.

Звонок повторился.

- По обыкновению, никого нет! Эй, что же вы и где вы? - заревел Бегушев на весь дом.

Послышались в зале быстрые и пробегающие шаги.

Бегушев и Тюменев остались в ожидающем положении.

Глава IV

В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав барину портрет, уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету. Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому что Прокофий никогда никому ни слова не говорил о прочитанном им. Вдруг к подъезду дома Бегушева подъехал военный в коляске, вбежал на лестницу и позвонил. Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась. Военный позвонил в другой раз, и раздался крик Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий встал с своего места.

- Ну да, поспел... не отворят пуще без тебя! - проговорил он тому.

Молодой лакей, делать нечего, ушел назад, а Прокофий отправился в переднюю и отворил, наконец, там дверь.

Вошел Янсутский.

- Дома Александр Иванович? - спросил он сначала очень бойко.

- Дома-с! - отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий.

- Принимает? - продолжал Янсутский несколько смиреннее.

- Не знаю-с, - отвечал Прокофий.

Янсутский почти опешил.

- Но кто же знает, любезный? - спросил он тоже, в свою очередь, насмешливо.

Прокофий нахмурился.

- Ваша как фамилия? - сказал он.

- Полковник Янсутский, - отвечал Янсутский с ударением на слове полковник.

Но на Прокофия это нисколько не подействовало.

- А имя ваше и отчество? - продолжал он расспрашивать.

- Петр Евстигнеич! - отвечал Янсутский, несколько удивленный таким любопытством.

Прокофий подумал некоторое время.

- У них гость теперь из Петербурга, - у нас и остановился, - объяснил он, наконец.

- Кто ж такой? - спросил Янсутский.

- Тайный советник Тюменев, - сказал Прокофий.

Янсутский при этом вспыхнул немного в лице.

- Это статс-секретарь? - сказал он.

- Статс-секретарь! - повторил за ним Прокофий.

Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении.

- Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и не примет меня? - проговорил он нерешительным голосом.

- Снимите шинель-то! - почти приказал ему Прокофий.

Янсутский повиновался.

Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил:

- Кто там звонил? Приехал, что ли, кто?

- Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, - пробормотал себе почти под нос Прокофий.

Бегушев взглянул на Тюменева.

- Тебя не стеснит этот господин? - отнесся он к нему.

- Нисколько.

- Прими! - сказал Бегушев Прокофию, а тот опять пошел медленно и неторопливо.

Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался перед зеркалом.

- Пожалуйте-с! - разрешил ему Прокофий.

При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен, так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.

- Я воспользовался вашим позволением быть у вас! - проговорил он как-то жеманно.

- Очень рад вас видеть, - сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: - Господин Янсутский!

Янсутский мгновенно же и очень низко поклонился тому, но руки не решился протянуть.

- Приятель мой Тюменев! - объявил ему Бегушев.

Тюменев при этом едва только кивнул головой, а руки тоже не двинул нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского.

Уселись все.

Янсутский, впрочем, скоро овладел собой.

- Как ваше здоровье? - отнесся он к хозяину.

- Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? - проговорил Бегушев.

- Свежо! - отвечал Янсутский.

Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить.

- Скажи, - обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву, - правду ли говорят, что в Москве последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде?

- То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, - проговорил тот.