Что видно отсюда - Марьяна Леки

Оптик спешил к дому Сельмы, он не смотрел ни направо, ни налево в сторону тех нескольких домов, что составляли улицу и в которых все, наверное, были заняты тем, что озирали свои сердца, свой рассудок и своих близких, раздумывая, не выступить ли со своей затаенной правдой и не принять ли чужую. Может быть, эти правды окажутся не такими уж и страшными, как только выйдут на свет. А может, такими страшными, как от них и ожидалось, и тогда того, кто должен был их принять, тотчас же поразит удар, вот и сбудется сон Сельмы, вот и сослужит свою службу.

Оптик наскоро прикинул в уме те правды, от которых кто-нибудь мог пострадать. Все они, на его вкус, звучали как фразы из предвечернего американского сериала, который Сельма всегда смотрела. В отличие от Сельмы оптик ничуть не увлекался этим предвечерним сериалом, но увлекался профилем Сельмы, а сериал давал ему возможность сорок минут краем глаза любоваться ее профилем, пока Сельма любовалась сериалом. Правды, от которых у кого-нибудь мог случиться удар, звучали как фразы, которые говорятся в завершение каждой серии, перед тем как под лейтмотив фильма пойдут титры, а Сельма co вздохом приготовится целую неделю ждать продолжения, — такие фразы, как «Я никогда не любила тебя», или «Мэтью не твой сын», или «Мы банкроты».

Лучше было бы оптику не раздумывать над этим, потому что лейтмотив предвечернего сериала тут же прицепился и уже не выходил у него из головы, мелодия, совершенно не подходящая для признания в любви, и тут же внутренние голоса оптика принялись задирать его, сбивая с пути.

У оптика был целый жилищный кооператив внутренних голосов. То были самые худшие сожители, каких только можно себе представить. Они были слишком шумные, особенно после двадцати двух часов вечера, они опустошали все внутреннее обустройство оптика, их было много, они никогда не платили за жилье, а выгнать их было невозможно.

Внутренние голоса уже долгие годы выступали за то, чтобы скрывать любовь от Сельмы. Вот и теперь, на пути к Сельме, голоса, разумеется, были за то, чтобы сдержать правду о любви, теперь, когда ты уже настолько сведущ в сдержанности и освоился с нею за десятилетия опыта. Правда, без признаний в любви не происходит ничего особенно хорошего, твердили голоса, но ведь и ничего такого уж плохого не происходит, а ведь это главное.

Оптик, который привык обычно подбирать выражения, замер на месте, поднял голову и громко сказал:

— А ну заткнитесь! — поскольку знал, что нельзя вступать в дискуссии со своими внутренними голосами; он знал, что голоса могли стать крайне болтливыми, если вовремя на них не прикрикнуть.

И кроме того, продолжали голоса как ни в чем не бывало, если сказать правду, то как раз и может произойти что-нибудь плохое. Может статься, шипели голоса, Сельма сочтет правду — то есть эту дородную, годами связанную по рукам и ногам любовь оптика — в чем-то опасной или неприглядной. И если оптику сегодня действительно суждено умереть, если сон Сельмы имел в виду именно его, то последним, что от него получит Сельма, окажется нечто столь неаппетитное, как его годами непроветриваемая любовь.

Оптик пошатнулся и сделал шаг вправо. Он иногда делал так, и тогда можно было принять его за пьяного. Сельма в прошлом году уговорила его обследоваться на предмет этих внезапных пошатываний. Оптик поехал с Сельмой в райцентр, невролог обследовал его и ничего не нашел, потому что внутренние голоса, разумеется, невидимы для электронной аппаратуры. Оптик и поехал-то к неврологу, только чтобы успокоить Сельму, сам он заранее знал, что у него ничего не найдут, а пошатывает его оттого, что его задирают и подбивают внутренние голоса.

— Заткнитесь немедленно, — сказал оптик еще раз погромче и зашагал быстрее. — Сельма мало что находит опасным или неприглядным.

В этом он был совершенно прав, и этим, к сожалению, сказал больше, чем, собственно, следовало, отвечая голосам.

— Но как раз любовь она могла найти неприглядной, — зашипели голоса, — в этом и была причина, — сказали они, — так долго скрывать правду.

— Это была трусость, — сказал оптик и передвинул кожаную сумку на другое бедро, потому что тычки внутренних голосов и толчки сумки при ходьбе уже начали причинять ему боль.

— Это было благоразумие, — сказали голоса, — страх ведь иногда бывает хорошим советчиком, — сказали они и замурлыкали лейтмотив предвечернего сериала.

Тут оптик замедлил шаг. Путь к дому Сельмы, который вообще-то занимал не больше десяти минут, вдруг показался ему дневным пешим переходом с тяжелой ношей.

Он шел мимо следующих домов — тоже полных затаенных правд, которые просились на свет Божий, — и принялся вспоминать все изречения, какие читал о мужестве