Брабантский мастер Иероним Босх - Дмитрий Николаевич Овсянников

– Стекольщики ею не занимаются, – твердо сказал Ломбарт. – Говорю вам как на духу и готов подтвердить под присягой. Алхимия – наука, дело таинственное. А мы, стекольщики, заняты ремеслом. Если мы и пользуемся изысканиями алхимиков, то лишь теми, что уже проделаны и принесли известные плоды, пригодные для нашего дела. Вы ведь не поспорите с тем, что ношение обуви не делает человека сапожником или кожевником?

– Конечно, не делает, – кивнул начальник кожевенной гильдии.

– Но разговоры о колдовстве! Я подумал, что их завели не ради праздного любопытства, – продолжил свой рассказ стекольщик. – В свой черед я тоже попытался разузнать, отчего гильдия удостоилась столь пристального внимания инквизиции. И вскоре выяснил, что в одном из монастырей неподалеку от города решили создать собственную стекольную мастерскую.

Дальше он назвал монастырь.

– Ясно как день, – закончил Ломбарт. – Дела они не знают. А в нас видят соперников и были бы не против избавиться от такой помехи заблаговременно. В братстве собрались все уважаемые и влиятельные люди города, миряне и клирики. Я прошу защиты для себя и своих людей, пока не стало слишком поздно говорить об этом.

– Что скажете, господа? – После недолгого раздумья Хейнс обратился ко всем.

– Неслыханно! Быть того не может! – раздались голоса. Многие припомнили, что монастыри и прежде занимались всевозможными ремеслами и искусствами, но никогда не спорили в этих делах с городскими мастерами.

– Что ж, все когда-то бывает в первый раз, – мудро заметил кожевник. – Вот и инквизиция пошла в ход. Прежде они выслеживали еретиков и примиряли их с церковью, и случалось это не слишком часто.

– Они тоже растут, – задумчиво проговорил Хейнс. – Набирают силу. Знаете ли вы, как могущественна сделалась инквизиция в Испании? Вам известно имя Томаса Торквемады?

– В Испании много евреев и магометан, тайных и явных. Испанская инквизиция борется с ними.

– Не только с ними. Достается и христианам, что неугодны по той или иной причине. На костер отправляются сотни – а много ли народу сожгли на нашей с вами памяти?

– А помимо костра карают конфискацией имущества. Скоро они поймут, что аутодафе[11] – выгодное дело, почище всякого ремесла! Даже более выгодное, чем продажа индульгенций, будь она неладна!

Однако возмущение собрания не было единодушным. Многие сомневались в том, что инквизиторы задумали неправое дело. Часть предпочла отмолчаться. И чем дольше шел спор, тем тише звучали голоса тех, кто готов был без колебаний встать на защиту городской гильдии стекольщиков. Спорить с инквизиторами означало выступить против церкви – могучей силы, перед которой порою отступали даже короли и герцоги.

– Тише, тише, господа! – поднял руку один из клириков. – Ибо сейчас мы в двух шагах от того, чтобы самим уйти в ересь! Разве «Devotio moderna» предписывает своим носителям нападки на церковь? Разве к этому располагает апостольский образ жизни, благочестие, уединенная молитва? Трудолюбие, наконец? Вправе ли мы выступить против церкви? Останется ли в этом благочестие? Ведь такого не бывало прежде!

Собрание притихло – клирик говорил правду. Носители «Нового благочестия», взятого за основу Братством Богоматери, видели пороки, поразившие церковь, однако противились им исключительно мирным путем и всегда – собственным примером. Не пришло еще время жителям Брабанта открыто выступить против католической церкви, если придется, то и с оружием в руках…

– Прежде и церковь не наступала на мастеровых! – поднялся Йерун. – И им не приходилось защищать себя от инквизиции. Если аутодафе из средства борьбы с ересью обернется средством обогащения церкви – кто из нас сможет спать спокойно? Ведь тогда родной город станет опасен, точно лесная дорога, обсиженная разбойниками! Вместо благочестивой жизни, какая полагается доброму христианину, мы получим жизнь в страхе! А тот, кто живет в постоянном страхе, не сможет сотворить ничего хорошего.

Все собрание обратилось к нему. Люди привыкли, что Йерун старается меньше говорить и больше слушать. Сейчас он бы и сам не сказал, что возмутило его больше – разбойная затея инквизиторов или то, что членов братства одолевает робость.

– Посудите сами, – продолжал художник. – Сейчас они примеряются к стекольщикам. Потом захотят сами отливать колокола для церковных нужд, и тогда уважаемым братьям Хурнкен придется покаяться в ереси, о которой они пока и не подозревают! После, минхерт Манард, среди монастырской братии найдутся мастера, готовые ковать ножи…

– Йерун, сядь, – вполголоса проговорил сидевший рядом Гуссен. Он сам удивился речи брата и уже успел не на шутку обеспокоиться за него.

– Я-то сяду, – ответил Йерун. – Но кто ответит мне, ради чего мы называемся братством, если не возьмемся порадеть друг за друга? Неужели только ради совместных богослужений и обедов? Скажи мне хоть ты, Гуссен, так ли ведут себя братья?

После этих слов Йерун действительно сел на место. Обед завершился в тяжелом молчании.

– Истинно говорю вам, – вещал высокий бледный проповедник. – Тот, кто называет себя Иеронимусом Босхом, вдохновлен и научен самим дьяволом! Ни ныне, ни когда-либо, ни один из живописцев не привносил в работы столько греха! («Ха» он выкрикнул с особенным выражением, как будто мощный поток воздуха грозил разорвать его глотку изнутри.)

– Где его взяли? – Поморщившись, инквизитор отец Августин вполголоса обратился к своему товарищу. – Он отвратителен, как мелкий бес или альраун!

– Явился к нам три года назад, прошел послушание и принял постриг. Кажется, раньше был бродячим шутом, передразнивал известных людей. В речах груб, как ландскнехт, и столь же неграмотен! Но прихожане – посмотри-ка! – слушают с удовольствием. Все оттого, что он сам верит в то, что говорит, верит крепко! Недаром бывший лицедей. Чертовски талантлив! – Спохватившись, инквизитор торопливо перекрестил свой рот. – Недаром вера – величайшая сила!

– Вы подменяете понятия, отец Томас!

– В сравнении с ним – лишь самую малость! – ухмыльнулся второй инквизитор.

– Кто, кто, ответьте мне, изобразит самые сокровенные глубины ада, как не тот, кому они открывались воочию! – каркал проповедник. В его внешности и голосе не было ни капли притягательного: немолодой, одутловатый, почти лишенный волос, лишь жидкое подобие бороды на щеках. Блеклые глазки он прятал за очками. – А кто увидит ад при жизни? Лишь неисправимый, изъеденный сотней и сверх того чертовой дюжиной пороков грешник! Такой способен побывать в аду при жизни, испугаться до медвежьей болезни сам и после пугать других! А кто способен изобразить грех во всех красках? Не тот ли, кто сам подвержен греху? Не тот ли, кто изведал его во всех подробностях? Что скажете?

– Сам-то