Павел Мельников-Печерский - На горах. Книга вторая

— Не та ли, что с Марьюшкой приехала? — спросила Матренушка.

— Та самая, — ответила Варвара Петровна. — Сам Николаюшка долго к ней приглядывался и говорит: велик будет сосуд.

— Хорошее дело, Варварушка, дело хорошее, — сказала Матренушка. — А родители-то ее? Тоже пойдут по правому пути?

— Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у ней нет, только отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, человек-то не такой, чтобы к божьим людям подходил. Ему бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.

Под эти слова растворилась дверь, и в столовую вошла молодая крестьянская девушка, босая и бедно одетая. Истасканная понева из ватулы и синяя крашенинная занавеска[27] были у ней заплатаны разноцветными лоскутками. В одной руке держала она лукошко грибов, в другой — деревянную чашку с земляникой.

— Здравствуй, Лукерьюшка, здравствуй, родная, — приветливо молвила ей Варвара Петровна. — Как поживаешь, красавица?

— Все так же, — тихим, робким голосом сказала Лукерьюшка и, подойдя к Варваре Петровне, подала ей грибы и ягоды, примолвив: — Не побрезгуйте.

— Спасибо, родная, спасибо, — ласково ответила Варвара Петровна и поцеловала Лукерьюшку. — Поставь на скамейку, а ужо зайди ко мне, я тебе за этот гостинец платочек подарю, а то вон у тебя какой дырявый на голове-то.

— Не жалуйте платка, Варвара Петровна, — с горькой, жалобной улыбкой сказала Лукерьюшка. — Тетенька отнимет, Параньке отдаст.

— Жаль мне тебя, сиротку бедную… Тяжело у дяди-то? — спросила Варвара Петровна.

— Как же не тяжело? — с глубоким вздохом молвила Лукерьюшка. — В дому-то ведь все на мне одной, тетенька только стряпает. Дров ли принести, воды ль натаскать, огород ли вскопать, корму ли коровушке замесить, все я да я.

— Что же нейдешь сюда, под начал к Матренушке? — спросила Варвара Петровна. — И сыта бы здесь была, и одета, и обута, и никогда работы на тебе не лежало бы.

— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…

— Замуж прочит тебя? — спросила Варвара Петровна.

— Не знаю, что у него на разуме, — отвечала Лукерьюшка.

— А самой-то охота замуж идти? — спросила старая Матренушка.

— Где уж мне об этом думать! Кто нынче возьмет бесприданницу? — отвечала Лукерьюшка.

— И сыщется, так не ходи, — строго сказала Матренушка. — Только грех один. Путного мужа по твоему сиротству и по бедноте тебе не найти, попадется какой-нибудь озорник, век будет над тобой потешаться, станет пить да тебя же бить, ломаться над тобой: «То сделай да это подай, это не ладно, да и то не по-моему!»… А все из озорства, чтобы только над тобой надругаться… С пьянства да с гульбы впутается в нехорошие дела, а ты должна ему будешь потакать да помогать — на то жена. Узнают, раскроется дело — угодишь с ним, куда ворон костей не заносит… А в богаделенке-то не такая б тебе жизнь была. Была бы ты здесь человек божий, все бы тебя почитали, и денежки бы завелись у тебя, а работы да заботы нет никакой. Знай только молись да душеньку спасай.

Призадумалась Лукерьюшка. Хотелось ей привольной жизни, хотелось отдохнуть от тяжкой, непосильной работы у дяди.

— Дяденька-то не пустит, — со слезами, жалобно она промолвила.

— Пустит ли он даровую работницу! — сказала старая Матренушка. — Да ты пришита, что ли, к нему?.. Какой он тебе дядя? Внучатным братом твоей матери доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и он то же скажет. Сиротинушка ты одинокая, никого-то нет у тебя сродничков, одна сама, как перстик, — вот что… Как же может он насильно держать тебя на работе? Своя у тебя теперь воля… Набольшего над тобою нет.

— Не пустит, — чуть слышно промолвила Лукерьюшка.

— А как он не пустит-то? — сказала Матренушка. — Что у тебя пожитков, что ли, больно много? Сборы, что ли, долгие у тебя пойдут? Пошла из дому по воду, а сама сюда — и дело с концом… Да чего тут время-то волочить — оставайся теперь же. Барыня пошлет сказать дяде, чтоб он тебя не ждал. Как, Варварушка, по-твоему? — прибавила она, обращаясь к Варваре Петровне.

— Что ж? Это можно, — сказала Варвара Петровна. — Оставайся в самом деле, Лукерьюшка.

— Боязно мне, — вздрогнув, промолвила оторопелая девушка.

— Чего боишься?.. Кого?.. — вскликнула Матренушка. — Дяди, что ли, али тетки? Так уж сказано тебе, что нет у них над тобой власти. Плюнь на них, да и все тут.

— Прибьет тетенька-то…— шепотом сказала Лукерьюшка.

— Руки коротки — сюда не досягнут, — заметила Матренушка. — Ты то пойми, под чьей защитой будешь жить. Господа-то ведь сильней твоего дяди.

— Скажет за хлеб за соль не заработала…— молвила Лукерьюшка, утирая рукавом слезы.

— Мало ль что скажут, да ведь на всякий сказ есть свой приказ, — сказала Матренушка.

— Намедни как сказала я ему, что зовут меня в Луповицы за старушками в богадельне ходить, так и дядя и тетка так развоевались, что даже страшнехонько стало, — молвила Лукерьюшка. — «Судом, говорят, тебя вытребуем, никому, говорят, не уважим».

— Пустые речи, — молвила Матренушка. — Напугать только хотели. Не бойся, не выдадут. Так али нет, Варварушка?

— Конечно, не выдадим, — отозвалась Варвара Петровна. — Нечего в самом деле тебе, Лукерьюшка, слушать ихние угрозы. Ну еще в самом деле родной бы дядя был, а то и сродником-то он тебе не доводится.

— Грозится дядя-то: «Господам, говорит, своим стану жалобиться, чтобы взяли из Луповиц ихнюю девку», — сказала Лукерьюшка.

— Я у Оброниных тебя выкуплю — будешь моя, — молвила Варвара Петровна. — С Оброниным, с Михайлом Григорьевичем, с барином вашим, в ладах живем.

— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не думай ходить — вот что. Живи с божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не станет, битья ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы лить да не от лиха, а ради души спасенья.

Колебалась Лукерьюшка, но когда все пристали к ней с уговорами, выхваляя богадельню, где нет ни холоду, ни голоду, есть во что одеться, есть во что обуться, а жизнь ровно у птицы небесной — о завтрашнем дне и помышленья не имей, она согласилась остаться.

Выйдя из богадельни вдвоем с Матренушкой, Варвара Петровна сказала ей:

— Приучай ее помаленьку, учи, испытывай…

— Будет она, Варварушка, на корабле, безотменно будет. Об этом, голубушка, не беспокойся. Скоро уготоваем девицу к божьему делу…— сказала Матренушка. — Когда собранье-то думаете сделать? — спросила она. — Надо бы поскорее. Ох, как бы надо-то — давненько уж я не радела.

— С той субботы на воскресенье, думаю, соберемся, — отвечала Варвара Петровна. — Приводи Лукерьюшку-то.

— Приведу, Варварушка, приведу, моя родная. Как не привесть? Пущай приобыкает… Прощай, голубушка, прощай.

— Прощай, — сказала Варвара Петровна и медленными шагами пошла в дом.

Кормщик корабля возвестил верным-праведным, что в ночь с субботы на воскресенье будет собор. С радостной вестью Варвара Петровна поспешила к своим богаделенным и велела им, готовясь к великому делу, пребывать в посте, молитве и душевном смирении. Велела в субботу, как только смеркнется, приходить ко вратам сионской горницы и пребывать там в благоговейном молчанье, пока не отверзутся врата истинной жизни и не снимется завеса с сокровенной тайны. Наказывала Варвара Петровна Матренушке, приводила б она и Лукерьюшку, пусть ее поглядит, как радеют господу верны-праведные. Сказала Варвара Петровна про собор и двум своим наперсницам: старой ключнице Прохоровне, что за нею еще в няньках ходила, да Серафимушке, молодой, но невзрачной и сильно оспой побитой горничной Вареньки.

Сам Николай Александрыч объявил «сионскую весть» дворецкому Сидору Савельеву, что без малого сорок годов, еще с той поры, как молодые барчата освободились от заморских учителей, находился при нем безотлучно. Сказал Николай Александрыч и пасечнику Кирилле Егорову, старичку седенькому, приземистому, что принят был в корабль еще покойником Александром Федорычем. Не часто «ходил в слове» Кирилло, зато грозно грехи обличал, громом гремел в исступленном восторге, в ужас и трепет всех приводил, в иное же время ни с кем почти не говаривал, редко кто слово от него слово от него слыхал. Тих был и кроток, на все безответен, из пасеки ходу ему только и было — в церковь на каждую службу да в сионскую горницу на раденья.