Пламя, или Посещение одиннадцатое - Василий Иванович Аксёнов

Утром, но уже во вторник с тяжёлой, как свинец или уран, душой, растрёпанной, как огородное чучело от дождя и ветра, попрощался с отцом и мамой – она как убитая, он как обычно: пожал мне молча и некрепко руку, глянув скоренько в глаза, подался «новости смотреть» по телевизору, – на рейсовом, пыльном внутри и запылённом снаружи автобусе доехал до города.

Зашёл в агентство. Выкупил билет.

Предложила мне Светка угоститься портвейном. Увела в какой-то тесный закуток с небольшим столом и двумя стульями. «777», раскупоренный. Я уже на это и ни слова, но подумал: «Клюшки». Выпил стакан, но от второго отказался. Светка – «на работе», пробку только за меня понюхала. До крыльца агентства проводила.

Ну, мол, счастливого пути.

Спасибо.

И:

Приезжай.

Я:

Да. Куда ж я денусь?! Я же без вас умру…

Не умирай.

И без Ялани.

О. Мы без Ялани помрём вместе.

Замужем Светка. «За русским». Четверо детей. Две дочери, два сына. И «пятый, кто-то, на подходе».

Обнялись. Беременная. Рассмеялись.

Отправился на маршрутном автобусе в Авиапорт.

А всё собрал? – вдруг вспоминаю. Да вроде всё. И медовуху. Пятилитровую канистру. Для Ильи. Ничего дома не оставил?

Оставил.

Сердце. Или – душу.

Думаю:

Когда летел сюда из Ленинграда, ночь, как кусок парного мяса, выхватив у меня из рук, собака будто проглотила. Ну, ничего. Сейчас легко преодолею я пространство. Пусть не парсеки. И время вроде как оставлю в дураках. Поднимусь высоко-высоко, и пусть не до Луны, не до Плутона, не до «дома» Маленького принца, в небо из Исленьска в восемь часов вечера и приземлюсь почти во столько же благополучно в Пулково. Не квиты будем?

«Будем».

Дождался своего рейса. Прошёл регистрацию и досмотр на местной, елисейской, таможне. Свои, знакомые ребята, и с медовухой пропустили. Прошагал неторопно к самолёту. Як-40. Отметил: небольшой, но грациозный. Поднялся, надышавшись прежде полной грудью, по невысокому трапу.

Как неживой.

Живой же.

Сел в своё кресло, достал из рюкзака «Иностранку» с Фаулзом. Понял, что Фаулза читать сейчас не в состоянии. Сунул журнал обратно в рюкзак. Вынул «писательский» блокнот. Сначала вспомнил:

У Катаева в «Кубике»:

«Не повесть, не роман, не очерк, не путевые заметки, а просто соло на фаготе с оркестром – так и передайте».

Ну, что-то вроде этого и у меня с моим романом «Пламя». Только не на фаготе соло, а на саксофоне. Так и передайте.

После написал:

Я (ЯНА)

«Непросто с ней, зато нескучно. Здесь не про магму. К тому же волосы не красит. И делать этого не будет, я уверен. Тёмно-каштановые. С золотой искрой на солнце. Такими пусть и остаются. Бог даст, привыкну. Полюблю. Уж не помешает эталон… и этот… камень преткновения.

Чуть не забыл: и не стрижётся Яна под Мирей Матье. Ни под Ирину Понаровскую. Ни под кого-то.

Католичка, инославная – чинопоследовательно и с открытым сердцем присоединим любовно к православию.

Вот восстановится в Ялани церковь Сретенья Господня или там, в Ленинграде, Воскресения Христова лет через десять, и исправим.

Я постараюсь.

А Оладушкин?

А что Оладушкин?.. Не крепостная же стена, и сдвину. Пусть пребывает там, в своём палеолите. Только без Яны.

Яна.

Яна.

Конец романа (романов).

7

Я – в самолёте. Курс – на запад. По ходу ночи. Теперь никто её не съест.

Дома не выспался, уснул.

Во сне обдуривая время.

Под саксофон – в моих мозгах наигрывал слащаво, dolce.

Но перед этим кто-то мне шепнул в духе совсем «унылого» уж романтизма:

– Ах, грёзы, грёзы.

Гнусно, картаво, не попав в тональность.

Не мистер Траут?

Нет, не он.

Но кто-то ж сделал это…

Кто-то.