Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

- В дребезги! В щепки! - вдохновенно выкрикивал он. - В пух, бля, и в прах с радиусе ста семидесяти пяти метров!

- И что, и... и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!

- А чего теперь жалеть-то?! - сглотнув, сказал старшина. - Нога все это, Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой - тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что похерено... А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та - фантомная...

Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же бесследно, как это умел делать некто недосказуемый и неуловимый, всякий раз возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной вусмерть Х. А., пламя.

- Прощай, не горюй!.. - прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая, а еще он подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без намека даже на акцент, русском: "Ну вот, это уже совсем другой разговор!"

"Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!" - подумал Витюша, любуясь озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины. - "Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса..."

Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым сокровенным - своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство. Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый, как бы свыше, Голос: "Останься на сверхсрочную!" "Зачем?!" - несказанно удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. "Значит, так надо!" - сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно подчинился.

- И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее - мгновений, спустя, - задумчиво сказал Иона Варфоломеевич, - после всего, что мне пришлось пережить и испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до невозможности вопрос: "Зачем?" отвечаю себе так: "А хотя бы затем, чтобы как можно дольше видеть в строю грудь четвертого, точно такого же, как я, настоящего человека!.."

Моча наконец-то иссякла. Аккуратно застегнув ширинку, товарищ Сундуков, глядя вдаль, на зарево, произнес:

- Ну что ж, вот, кажется, и пришла, Витек, пора прощаться. Не скрою, говорю эти слова с болью, потому как предчувствую: без меня ты пропадешь. Утешает мысль о том, что если ты и пропадешь, то пропадешь за Родину. Верю. Заранее горжусь. С хутора приказываю уходить без промедления. Своему шакалу очкастому передай: попадется под горячую руку - шлепну, не задумываясь. Ну - будь!..

Мы крепко, со слезами на глазах, обнялись.

- Пора! - посмотрев на компас, решительно сказал товарищ старшина.

Поглядывая на часы, служившие ему компасом, старшина зашагал вперед, на полымя, а когда шагов через пятьдесят красно-синяя секундная стрелочка вдруг замерла, отстегнул от пояса саперную лопатку и, бдительно оглядевшись по сторонам, прошептал:

- Похоже, здесь!

Когда он закопался уже по грудь, я все-таки не удержался и спросил:

- Вы это... вы, товарищ старшина, чего делаете?

От неожиданности услышанного он даже распрямился.

- А где же твоя солдатская смекалка, рядовой Мы?! - покачал Сундуков мудрой своей головой. - Ведь если по земле нельзя, а по небу нет никакой физической возможности, остается один выход...

- Прокопаться под поверхностью! - пораженный простотой и одновременно гениальностью старшинского замысла, пробормотал я.

Вот так под покровом ночи, посреди капустного поля наша боевая группа "а" разделилась на две. Группу "а-примо", взявшую под землей курс на Вюнсдорф, на штаб Группы Советских Войск в Германии (ГСВГ), возглавил товарищ старшина Сундуков. Группу "а-секондо" - оставшуюся дожидаться возможного утреннего открытия дороги возглавил ваш покорный слуга - рядовой М.

Трудно, да что там трудно! - практически невозможно передать простыми человеческими словами те чувства, которые обуяли меня, когда я, встав на колени, заглянул в космически бездонную глубину ночного подкопа. Пожалуй, только стихи, сочиненные мной многие годы спустя, способны, хотя бы в какой-то степени, выполнить эту задачу. Вот они:

Баллада о пропавшем без вести. На ладони поплевал и взялся. Вот уже по сердце закопался. Вот уже - глядите! - с головой скрылся, как в окопе под Москвой. До зари под звяканье металла глина из могилы вылетала. Это было в среду. А в четверг полетело воронье наверх из железа клювы - вбогавдушу!.. В пятницу - клубами дым наружу из могилы странной повалил! Я нагнулся и что было сил гукнул вглубь, во тьму... Но мне на это никакого не было ответа: ни плевка, ни свиста, ни рожна, ни покрышки, Господи, ни дна...

Увы, увы! - вместо того, чтобы скоротать ночь в кустах, я вернулся в гаштет с красным фонарем над входными дверями. Мало того, прямо какой-то черт меня дернул вернуть Хромому Паулю три несчастных пфеннига, которые я задолжал ему еще тогда, в юности, той самой злополучной ночью, после которой этот коварный фриц притащил забытые мной и Колькой-Артиллеристом автоматы на КПП.

- Данке шен, дорогой геноссе, за твое гомерическое долготерпение! сказал я, выкладывая на прилавок три маленькие монетки (монетки, опять монетки!..) по одному пфеннигу.

Когда до Хромого Пауля дошел наконец смысл происходящего, он, дико всплеснув руками, завопил:

- Это зовзем-зовзем-зовзем-зовзем карашо, тфаю мать, на куй, таварич!

И просияв, выставил мне от фирмы литровую бутылищу "корна" (кукурузная, пропади она пропадом, водка - прим. Тюхина). Вот она, падла, меня и погубила!

Бог его знает, может туман над дорогой и впрямь рассеивался на заре, но я этого как-то не заметил. Во всяком случае в голове у меня все окончательно помутилось. И вообще. Или корн оказался какой-то не совсем такой. Не знаю. Не помню. Помню, как втроем пели "Катюшу". А потом мы с Матильдой оказались почему-то на белом рояле и тоже какое-то время пели. А потом и вовсе плясали обнаженные. Тьфу, и вспоминать-то противно!.. Зачем-то падали с ней вдвоем на колени перед благородным Паулем... Григория Иоанновича помню. Помню, как он ползал на карачках передо мной, умоляя куда-то смываться пока не поздно. "Минхерц, - кричал он. - Да вы что, совсем уже узюзюкались и озвезденели?!"

Короче, ближе к вечеру в спальню Матильды со страшным грохотом вломились эти выродки: Гибель, Гусман, Иваненко, Петренко и Сидоров.

- Хенде хох! - хором вскричали они.

Вот так меня и взяли совершенно, извиняюсь, голенького, господа.

Глава семнадцатая И разверзлись хляби небесные...

Когда я проснулся, проклятый вой продолжал раздаваться в ушах: Улла... улла... улла... улла..." Г. Уэллс. "Борьба миров"

Господи, до чего же все, в сущности, одинаково, скучно, до истомы, как у нынешних корифеев, бездарно!.. - слепящий свет рефлектора, сменяющие друг друга, но по сути ничем друг от друга не отличающиеся, следователи, и вопросы, вопросы, вопросы, вопросы...

- Фамилия?

- Имя?

- А если честно, как левинец - левинцу?

- Куда вы дели труп зверски замученной вами Христины Адамовны Лыбедь?

- А где же тогда Виолетточка?

- Кто взрывал пищеблок?

- Назовите инициалы этого Шопенгауэра.

- Перечислите всех остальных членов вашей преступной организации!

- Кто такая Даздраперма Венедиктовна?

- Где Сундуков?

- Какой еще адмирал?! Вы что, издеваетесь, что ли?!

- Где заложено второе взрывное устройство с часовым механизмом?

- Причем здесь мыльница?

- Кравчук?!

- Минуточку-минуточку, а Толстой Б. кто такой?

- Ваша агентурная кличка?

- Сколько половых актов вы способны совершить за ночь?

- Вы что - заяц, что ли?!

- В таком случае - кто вы, Тюхин?

И мой тягостный вздох, мое безнадежное, из последних сил:

- Ах, не Чубайс я, не торговец лесом, не расстреливал несчастных по темницам...

- Опять - Вальтер фон дер Гутен-Морген?!

- Нет, это уже - Чепухаустов.

- Вы когда-нибудь крокодилову мочу пили?.. Сейчас попробуете!

Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле

И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. Первая книга Моисеева

Свет сменялся тьмой, тьма снова светом, а дождь все лил, лил, ни на секунду не прекращаясь. И ночью ему казалось, что это черная лебедь, тоскуя, бьет над ним шумными крылами, а днем - что это лебедь белая. И так, сменяя друг друга, две верные подруги Тюхина - черная, как Одиллия, Виолетточка, и белая, как Одетта, Христина Адамовна, попеременно плещущие крылами, как двуипостасная балерина Плисецкая, тоскуя, метались над ним, такие разные и в то же время одинаково скорбные, как бы являвшие собой олицетворение марксистской теории единства противоположностей.