Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

- Ладно, - сказал он, - будет!

Ланэ всхлипывал.

- Ну, слышите? Я же вам сказал - будет! Расскажите мне, как это произошло.

Ланэ поднял на него красные воспаленные глаза.

- Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать.

- Ну, это я все знаю, - сказал Ганка. - Вы прочли его профессору?

- Там была и ваша подпись, - сказал Ланэ, бессознательно защищаясь от Ганки. - Когда я показал его профессору, ему стало совсем плохо, он... Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил: - Вас били?

- Да! То есть нет! То есть да! Да! А, черт! - разозлился Ганка. Врать ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не понял бы ее этот чувствительный, трусливый и малодушный добряк. - Ладно, обо всем этом после. Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше?

- Да ничего потом не было, - растерянно ответил Ланэ и остановился, словно сам удивляясь своим словам, - совершенно ничего. Профессор заперся в своем кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер.

- То есть как умер? То есть как это умер? - зарычал на него Ганка. Вы подумайте только, что вы говорите!

Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему внезапно. Толстяк этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы разорвать его на куски.

- Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек...

- Он не был здоровым, - устало сказал Ланэ.- Только не кричите на меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове все перемешалось. Ох, и зачем я написал ему это письмо?

- Какое еще письмо? - свирепо спросил Ганка.

Ланэ помолчал, потом сказал:

- О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается, а вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это?

- Черт знает что такое! - сказал ошалело Ганка. - Сумчатые крысы, атлантозавры... Отчего умер профессор? - закричал он вдруг. - Умер, умер отчего? Вот о чем я вас спрашиваю! Ну?

- От паралича сердца, - мертво ответил Ланэ, глядя в угол.

- Кто это сказал? - ошалело спросил Ганка,

- Гарднер вызывает доктора, - уклончиво ответил Ланэ, и нижняя челюсть его опять дрогнула.

- Гарднер? - гневно спросил Ганка. - Я сегодня же его...

Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло, он знал: поговори он еще пять минут с Ланэ - и тогда он черт знает что может ему сказать, а именно этого и не следовало делать. "И, в конце концов, подумал он, - как бы ни умер, но умер. Теперь это уже не важно. Надо говорить о чем-нибудь другом".

- А как ваше здоровье, Ганка? - уныло спросил Ланэ.

Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть произошла от паралича сердца, но и ярость Ганки показалась ему необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал с ним, уже совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле - как он смеет кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую декларацию? Ого! Как еще подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь выходит из себя, нервничает, требует отчета и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведет себя так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в вопросах Ганки, в его гневе, в его негодующих криках и понукании была какая-то необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ от того, чтобы задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание о письме к профессору, которое, оказывается, ни в коем случае не следовало посылать. Фраза же о крысах положительно не вылезала у него из головы. Его даже передергивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней.

- Сумчатая крыса! - вдруг, забывшись, выпалил он. Сейчас же, опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и забормотал: - Ничего подобного, ничего подобного!

Ганка удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Ланэ сидел потный, красный от стыда и ежился.

- Идем на улицу, - сказал вдруг Ганка, - здесь не совсем удобно. Я все-таки хочу знать поподробнее, как все случилось! И как вы могли допустить, Ланэ, где были ваши глаза? - закричал он снова, охваченный новым порывом горя. - Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня.

"Вот как? - удивился про себя Ланэ. - Оказывается, я на тебя имею право кричать?" - и смиренно ответил:

- Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие там подробности! - Он скорбно махнул рукой. - Но вот что меня удивляет: как вы сумели?..

- Как я сумел пройти сюда? - догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на этот вопрос следовало ответить, ведь Ланэ имел право задать и другой подобный же: зачем он пришел сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. - Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами.

- Идите, идите! - сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже ужасом. - Курцер-то еще не приехал, а Гарднер тут. С этим же человеком шутить не следует.

- Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? - усмехнулся Ганка.

- Если бы у вас было слабое сердце, - хмуро сказал Ланэ и в первый раз посмотрел Ганке прямо в глаза, - вы не вышли бы от полковника Гарднера. Видимо, все оказалось в надлежащем порядке.

- Да? - зло ощетинился Ганка.

- Я так полагаю, что да, - хмуро сказал Ланэ.- А в смерти профессора...

- Ну? - крикнул Ганка.

- Курцер ни при чем, - докончил Ланэ. - Профессор оказался слишком последовательным учеником Сенеки.

Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался, но глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было спокойно и даже светло.

- Идите к Гарднеру, - повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча. - Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда все разъяснится.

Глава пятая

- А, летучий голландец, пришел! - приветствовал Гарднер Ганку. - Ну, вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идемте. - Он провел его в кабинет и широко распахнул двери. - Вот, полюбуйтесь, черт знает что такое! - сказал он недовольно, входя в комнату. - Свиной хлев. Меня интересует, жена что же смотрела? - Он быстро прошел к столу, поднял засохшую корку, недоуменно поднес ее к лицу, положил обратно, щелкнул пальцами, отряхивая их, и повторил: - Черт знает что! Ужей развел, старый осел! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка, ну-ка...

Ганка в кабинет не прошел. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и улыбался.

- Ну, так что же? - обернулся к нему Гарднер.- Попробуем все-таки разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?

Улыбка Ганки стала шире, определеннее; он прошел в глубину комнаты, открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.

- Ага, - сказал деловито Гарднер. - Вот оно самое. А ну, давайте, давайте сюда!

Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.

- Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, - черепа да кости. На иное он был и неспособен. - Он перевернул еще несколько листов. О, вот это другая материя! - сказал он.

Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь.

С пестрого листка ватманской бумаги улыбалась красавица. У нее было круглое лицо, большой лоб и сильно подчеркнутые линии скул. Взгляд у красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень хорошо удалось выражение этой неподвижной и спокойной отчужденно-сти. Сразу можно было догадаться, что вот этим взглядом, устремленным в пространство, и еще какими-то приемами, тонкими, неуловимыми, но создающими сразу же особое настроение, худож-ник подчеркивал особую задачу этой своей работы. Вероятнее всего то, что красавица эта не была списана с натуры, что не портрет это даже, а именно только рисунок. И в то же время тонкость линий, твердость карандаша, а потом и акварель придавали этой картине вид, силу и достовер-ность портрета. И еще одно бросалось в глаза - красный цвет. Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот цвет, и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным.

- Красотка! - повторял Гарднер. - Глаза-то, глаза-то какие! Так и съел бы! А что это он ее словно красными чернилами облил?

- А это красная леди, - пояснил Ганка и тоже наклонился над рисунком.

- Хм! - усмехнулся Гарднер. - Что красная, то верно, а вот что леди, то... - Он стоял, присматриваясь. - Папуаска какая-то! Но глаза, глаза... черт!

- Видите ли, - любезно сказал Ганка и наклонился над Гарднером, - это последняя находка профессора. Он все собирался опубликовать ее и откладывал. Ее откопали в Северной Англии.

- То есть как? Такую и откопали? Да кто же зарывает таких красавиц? Он нарочно не понимал Ганку.

- Да нет, нет, - мягко сказал Ганка, - не ее, конечно, а ее череп и кости.

- Ах, кости! - разочарованно протянул Гарднер. - Ну, кости меня интересуют только служебно. И вот по костям он эту красавицу и составил? Красная-то, красная почему? - захохотал он вдруг. - Так, для большей дикости, что ли?