Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

- Ну вот и гейдельбержец тут, - сказал он ублаготворенно, - вся компания, значит, альфа и омега. Низшие и высшие. Все тут, у меня на столе. Теперь пусть разбираются, кто от кого.

Он снова обернулся к Ланэ.

- А что у вас плечо в чем-то черном? Ездили куда-нибудь? Куда же?

- Нет, - сказал Ланэ и опять покосился на Ганку.

- Ага, нет, - качнул головой Гарднер.

- Он лежал на чердаке, - вдруг воровато сказал Ланэ. - Только я и знал, где. Мне мадам Мезонье сказала.

- Ага, - опять кивнул головой Гарднер. - Ну, спасибо, спасибо! Ценю. Идите отдыхайте.

Ланэ ушел, и Гарднер сам притворил за ним дверь.

Потом вернулся к столу и, словно встряхивая что-то, ударил ладонью об ладонь.

- Мерзавец! - сказал он крепко и искренне. - Труп господина еще не успел остыть, а слуга уже растаскивает его ночные рубахи... Теперь слушайте, Ганка. - Он огляделся по сторонам. - Слушайте и молчите. Вот всё это, - он сделал короткий энергичный жест одним пальцем, - мы с вами уничтожим.

- Всё? - спросил Ганка, не удивляясь.

- Всё, всё, - подтвердил Гарднер тем же чуть пониженным голосом. Всё, что есть в этом доме: мебель, склянки, вилки, бутылки, бумаги. Бумаги-то в первую очередь, конечно. Все в огонь!

- Я думал, в первую очередь черепа, - негромко сказал Ганка.

Гарднер быстро и остро посмотрел на него.

- Зачем же черепа? - сказал он недовольно. - Черепа я возьму с собой. По всей вероятнос-ти, их сдадут на хранение в какой-нибудь имперский музей.

- А госпожа профессорша что же? - вдруг совершенно не к месту спросил Ганка.

Гарднер удивленно посмотрел на него.

- А что госпожа профессорша? Вот ей дадут автомобиль, она сядет и уедет. Но вот вы меня о Ланэ ничего не спросили. Он-то что будет делать? Или вы так на него сердиты, что и знать о нем ничего не желаете? Кстати, как вы считаете, негодяй он или нет?

- Почему же негодяй? - тупо спросил Ганка.

От этого разговора, полного недоговоренности, от мысли, которая не давала ему покоя с утра, от быстрой перемены ситуации у него шумело в голове и такое было ощущение, словно вертится в мозгу, треща, огромный жестяной вентилятор. Он посмотрел на Гарднера. На Ганку начинало находить то состояние расслабленности и безразличия, которое он испытал уже однажды. Он стоял перед Гарднером, глаза у него были широко открыты, но рука не тянулаясь к карману.

Не тянулась! Не тянулась! Не тянулась! Вот в чем дело: не тя-ну-лась...

Гарднер смотрел на него, улыбаясь, и на ответе отнюдь не настаивал.

- Негодяй, негодяй он, Ганка, - сказал он наконец, - негодяй, это он отравил профессора, а сейчас бегает и ищет, куда бы плеснуть бензину. Понимаете?

- Нет, - ответил Ганка.

Гарднер встал и положил на его маленькую, худую ручку свою широкую, мягкую ладонь.

- Понимайте скорее, Ганка. Еще с вами-то возиться. Ланэ - никчемная тварь, и она никому не нужна. Ну, понятно? Теперь-то понятно, спрашиваю?

- Теперь все понятно, - сказал Ганка.

- Ну и отлично.

Гарднер подошел к окну и резко дернул звонок.

Вошел начальник охраны.

- Ну как, - спросил Гарднер, - отвезли?

- Да, отвезли, - ответил начальник.

- Ага, отлично. Теперь вот какое дело. Познакомьтесь. Господин Ганка. Начальник охраны. Я ухожу, а он остается в этой комнате и займется разборкой и сортировкой бумаг. Понятно?

- Да, - ответил начальник охраны.

- Так, - протянул Гарднер и повернулся к Ганке. - Значит, он занимается разборкой бумаг? Ну, разбирает он их или нет, это уже его дело. Понимаете?

- Понимаю, - сказал начальник охраны.

- Но из окна он пусть слишком далеко не высовывается и уходить не уходит. Это уж ваше дело. Тоже понятно?

Начальник слегка наклонил голову.

- Если он будет пытаться спуститься с лестницы... Но лучше ему не спускаться с лестницы. Ну вот и все. Понятно?

- Понятно, - сказал начальник охраны. - С лестницы ему спускаться не рекомендуется.

- И вам, Ганка, тоже понятно?

Ганка молча кивнул головой.

- Ну вот. До свидания, друзья мои. Я уж пойду. Он вышел, захватив с собой оба черепа.

Гарднер освободил его утром следующего дня.

- Мне сейчас очень некогда, потом уж мы с вами поговорим, - сказал он. - Только я вас сам вызову. - И он обдал его холодным, настороженным и в то же время равнодушным взглядом. - Сейчас не до этого, вы видите, что делается. - И он ушел, только слегка кивнув головой.

Тогда Ганка пошел к Марте.

Она на корточках сидела над сундуком. Сундук был большой, ярко-красный, облепленный изнутри разноцветными бумажками и фотографическими карточками. Когда зашел Ганка, Марта на секунду повернулась к нему и сейчас же снова опустила голову. Ганка постоял над ней, помолчал, а потом спросил:

- А что это вы, Марта, делаете?

Ее морщинистые, большие руки с толстыми, круглыми пальцами продолжали копаться в хламе, когда она ответила спокойно и ровно:

- Собираюсь.

Больше она ничего не прибавила, но он ничего и не спросил. Только стоял, смотрел на ее морщинистые, почти чешуйчатые руки с круглыми, мутными ногтями и думал, что вот, пожалуй, единственный человек в этом обреченном доме, который твердо знает, что же ему надлежит делать. Движения Марты были ровны, неторопливы, но никак не автоматичны. Она выбрасывала уже совершенно износившиеся тряпки и оставляла все, что хотела взять с собой. Лицо ее было твердо, неподвижно, почти жестко в своей крайней, каменной сосредоточенности. Хлам этот накапливался всю ее жизнь. Он лежал напластованиями, этакими историческими слоями. Мелькали блузки с большими, яркими золотыми пуговицами, детские платочки, пегая трехногая лошадка из папье-маше, большой плюшевый медведь с голубым бантом, потом фигурная бутылка из-под какого-то ликера, жестяная коробка из-под леденцов с великолепным и ярким рисунком, галстуки... Ганка постоял еще немного и тихонько вышел вон. Он спустился в сад.

День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлеченный далеким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нем пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего. Поэтому он вдруг зло плюнул, подбросил концом модной, острой красной туфли песок и быстро пошел, побежал по саду. В кармане у него лежал маленький браунинг из вороненой стали с благородным, матовым отливом. Он ходил по дорожкам и все нащупывал и нащупывал его. И еще он думал о Курте.

Было у него какое-то неясное чувство (хотя и не произошло ничего нового), что Курт играет какую-то непонятную роль в этом проклятом и обреченном доме. Какую же? Курцеровского шпиона или же... И вдруг, совершенно непонятно почему, он вспомнил о Войцике. Он даже остановился. "Что за черт!" Но Войцик предстал перед ним весь, со своим четырехугольным лицом в ржавых пятнах, резкой, раздражающей чеканной речью, с тяжелым взглядом, которого вынести он не мог, и, наконец, с тем ужасным спокойствием, от которого сразу Ганке становилось нечем дышать. И вот он снова ходил по саду, сжимая в кармане небольшой вороненый браунинг бельгийского образца, и мучительно старался угадать: что же будет, что же будет? Господи, что же будет дальше?

Когда стемнело, он не выдержал и пошел к Курту.

Наружная дверь была открыта. Болталась красная занавеска, исписанная могучими, роскош-ными розами, а за ней слышался беспрерывный тихий гомон пели птицы. Ганка подождал и постучал пальцем о косяк.

- Да, да, - ответили ему из комнаты.

- Можно? - спросил Ганка, осторожно отдергивая полог.

- Пожалуйста, пожалуйста, - ответили ему.

Он вошел.

Курт сидел около скверного, зеленоватого зеркальца и брился. Лезвие так и порхало в его больших пальцах. Через каждую минуту он наклонялся, смотрел в зеркало и осторожно сбрасывал пену. На Ганку Курт и не посмотрел. Тогда Ганка взял табурет и сел. Маленький столик около него весь сверкал парфюмерным стеклом. Во-первых, здесь зеленели флаконы с какими-то духами, и особенно выделялась одна толстая, узорная пробка с петухом на вершине; во-вторых, тускло лоснилась плоская банка из массивного, граненого, грубого стекла под хрусталь; в-третьих, сверкал стаканчик с какой-то ярко-красной массой, с бриллиантином, наверное.

- Ну? - спросил Курт, щурясь перед зеркалом.- Были вы у господина Гарднера?

- Был, - ответил Ганка и вдруг спросил: - Долго вы работали у Курцера?

Курт сбросил в тазик бурую пену.

- А я и сейчас работаю у него, - ответил он спокойно. - Ведь это, - он сделал круглый жест, очерчивая им всю комнату, - считай, уже все его. Я-то ведь вижу, куда дело клонится.

В клетке тонко и пронзительно крикнула какая-то птичка.

- Он, кажется, любит птиц? - спросил Ганка.