«И в остроге молись Богу…» Классическая и современная проза о тюрьме и вере - Пётр Филиппович Якубович

его со шконаря и потащила, так и не стряхнувшего с себя остатки сна, в умывальник. У зеркала по старой привычке попытался он зажмуриться. Не смог. Потому что лицо перестало слушаться. Помня о ночном приказе, самому себе отданном, попытку повторил. Опять – бесполезно. Даже показалось, что лицо вовсе в маску превратилось и обычной своей мимики окончательно лишилось: ни моргнуть, ни губами пошевелить.

Тем временем в зеркале, куда он смотрел не по своей воле широко раскрытыми глазами, знакомая картинка проявилась. Как и прежде, нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Следом – и несильный внутренний рывок, сродни тому, что, засыпая, иногда испытывает очень уставший человек. Ну и все остальное, что минувшей ночью было, наступило.

В итоге никакого уже зеркала рядом, никакой раковины близко. Опять стены с проемами, а в проемах снова и деревья, и растения, и в свободных промежутках куски неба, на котором будто написано, что не лагерное, а вольное это небо.

Знакомой представилась Олегу Семенову увиденная панорама, а вот то, что у него внутри творилось, было совсем незнакомым, неузнаваемым, непонятным. Впрочем, ничего там вовсе не было, кроме единственной установки, что была строже любого самого военного приказа: «Вперед, вперед, вперед!»

И ничего даже похожего на тему, что аукалась со знаковыми словами «побег…» и «ЧП…», даже тенью не прошмыгнуло. Больше того, то, что мгновение назад казалось незнакомым и неузнаваемым, сдулось бесследно. Уступило место бескрайнему, сильному и радостному. Пожалуй, еще более непонятному.

Уже на ходу, совсем машинально он посмотрел вниз. Скользнул по незастегнутому впопыхах лепню, проехал по хозяйским штанам, чуть задержался на тапочках с торчащими пальцами. Почему-то вспомнилось, что тапочки эти казенные некоторые из зэков «шептунами» называют. Непроизвольно улыбнулся. Уже не удивился, что улыбнуться получилось, что совсем недавно казавшееся намертво затвердевшим лицо двигается, слушается его настроения. Так же неожиданно для себя самого хлопнул по карманам штанов. Не обнаружив сигарет, снова почему-то улыбнулся, в очередной раз отметив, что лицо уже не имеет ничего общего с окаменевшей маской. Еще раз правой рукой скользнул по робе, зацепился за бирку с вытравленным хлоркой «Семенов О.А. 9-й отряд». Хотел рвануть, но, вспомнив, как основательно, не жалея ниток, пришивал эту бирку, затею оставил. Не захотел останавливаться, сбивать дыхание, словом, пожалел времени. Он уже шел. Прямо и очень быстро, чуть наклонив корпус вперед и чуть откинув назад голову. Не рассчитанные на быструю ходьбу тапочки ему совсем не мешали.

На ходу, как совершенно естественное, отметил для себя: цвет всего окружающего изменился. Никакой акварели! Ничего рыхлого и размытого! Только яркие и сочные, даже режущие глаз, цвета. Наверное, таким видят мир бывшие слепые, прозревшие после чуда или удачной операции.

О том, что сейчас происходит в том месте, где он провел последнюю ночь и почти два предыдущих года, не вспоминал. А шаг ускорил, словно боялся куда-то опоздать, будто впереди уже маячила четкая, связанная с большими радостями и важными обретениями, цель. И совсем не оглядывался, словно поворот головы мог бы помешать набираемой скорости.

Пропажи арестанта Семенова О.А. хватились уже на утренней проверке. Уже в обед в зоне работала комиссия из управы. Уже утром следующего дня к ней присоединились важные московские проверяющие. Допрашивали не только зэков, но и всех мусоров, кто каким-то краем своей службы касался Олега. Еще через день выяснилось, что в лагере уже не работают ни прежний начальник девятого отряда, ни аж целых три начальника с промки, куда выходил Олег. Еще через неделю из зоны исчезло все руководство во главе с хозяином, так старавшимся доработать до пенсии. Никто не сомневался, что главная и единственная причина всех этих карьерных катастроф – исчезновение арестанта Семенова. Удивительно, что слово «побег», сначала так часто мелькавшее в отчетах проверяющих всех калибров, потом из этих бумаг пропало вовсе. Совсем как тот нож-бабочка, который в делюге Олега Семенова сначала был, а потом перестал упоминаться. Впрочем, вскоре и, кажется, вообще все, что касалось арестанта Семенова О.А., было из лагерной документации вымарано. Невымаранное строго засекретили. И лагерным мусорам, и мусорам из областной управы было строго предписано: «тему Семенова закрыть». Предписание выполнялось неукоснительно. Недавние повальные увольнения в связи «с тем же Семеновым» все помнили.

Помнили случай с Семеновым и арестанты. Нельзя было им запретить говорить на эту тему. Они и говорили. Вот уж где погуляла фантазия российского зэка. Кто-то был уверен, что Олега просто выкупили за «громадные бабки» серьезные люди. Кто-то уверял, что он, действительно, ушел через кабур[40], так и не обнаруженный мусорами. Ромка Цыган, угодивший в зону по «народной» и даже здесь умудряющийся хотя бы раз в неделю «в хлам» обкуриваться, божился, что «сильно страданувшего по беспределу» Олега взяли на небо ангелы. Были и еще более фантастические версии. Правда, ни в одной из них о зеркале в умывальнике девятого отряда не упоминалось.

Впрочем, само то зеркало просуществовало недолго. Заместитель отрядного завхоза козел Фурик, покупая себе УДО, поменял все зеркала в умывальнике на новые. Новые зеркала в умывальнике пятен на серебряной поверхности не имели и отражали только то, что им полагалось: физиономии умывающихся и бреющихся арестантов (на первом плане) и крашенные зеленой, нездорового цвета краской кабинки дальняка (на втором).

Ни страха, ни удивления не было.

Разве что досада была.

Потому что случилось это именно здесь, именно сейчас.

Будто бы все события своей жизни человек по собственному усмотрению способен вгонять в параметры «где» и «когда», «нужно» и «можно»…

Сначала хрустнула целлофановая занавеска, отделяющая дальняк от прочего пространства камеры.

Он уже не ждал ничего хорошего от этого звука.

Готовясь к худшему, вжался в и без того продавленное днище шконки, собрался.

Почти не ошибся. Только поморщился, когда из-за складок занавески через порог дальняка тяжело перетекла… гусеница. Трехцветная: черно-рыже-серая. С легкой зеленой проседью поверх стоящей ежиком шерсти. Очень похожая на тех гусениц, что в разгар лета в среднерусской полосе можно встретить в любом огороде.

Вот только размером эта гусеница была с… хорошего ужа. И толщиной в… бутылку-полторашку.

Потому и так звучно двинулась занавеска, потому и так заметен был этот вытянутый яркий цилиндр на куцей и безликой тюремной территории.

А еще глаза…

Не помнил он, какие органы зрения имели те обычные огородные гусеницы. Может быть, вовсе их не имели. Зато здесь они были… и были громадными, круглыми и блестящими.

Представлялось, что прикреплялись эти глаза к голове на каких-то веревочках. Потому и вращались почти