Виктор Конецкий - Начало конца комедии

Работяг пришлось вытурить, когда прибыл член совета города Антверпен собственной персоной. (Но к моменту его прибытия мы между делом уже утрясли вопрос с бесхозным американским грузом безо всяких бумаг и высоких инстанций: ящики оставались на совести и заботах моих гостей, и я не сомневался в том, что армия США в Аравии получит их в целости и сохранности.)

Член совета имел звание "экстра-капитана" и еще "доктора" -- в Европе докторов столько, сколько у нас младших научных сотрудников... Член совета принес извинения за прискорбный случай минувшей ночи и шикарную -- метр на метр коробку шоколада -- для моей супруги. Еще его интересовало, не понесли ли мы убытки и собираемся ли мы вызывать по этому поводу сюрвейера. Я сказал, что на море все случается-- на то оно и море; что сюрвейер и официальное оформление убытков мне кажутся в данном случае излишними -- мы справимся своими силами, но я не откажусь от десятикилограммовой банки карминной флюирюстирующей краски, если, конечно, это не трудно господину доктору провернуть. Одновременно с этой просьбой я вручил ему фарфоровую матрешку с качающейся головкой -- для передачи супруге. Карминной краской борт не красят, о чем экстра-капитан догадывался.

Он сказал, что краску привезут через двадцать минут, и начал восхищаться матрешкой и художественными талантами русского народа. Я заверил его в том, что таланты Рубенса не намного ниже нашей Хохломы.

В результате, как говорится, победила дружба и обоюдное стремление к мирному сосуществованию. И я с чистой душой рухнул поверх покрывала на койку, не снимая ботинок, хотя убежден был, что проснусь до Срока от воплей нашей истеричной буфетчицы.

К этому моменту за текущие сутки -- от встречи с тремя парусными яхтами в тумане -- я выкурил двенадцать сигарет "Мальборо", пачку "ТУ-134", четыре сигареты "Опал", четыре "памирины", выпил семнадцать чашек кофе и закусил все это крепкой "беломориной". (Подсчеты провел некурящий болезный чиф.)

Естественно, что приснился мне кошмар. Я в самолете за штурвалом на взлетной полосе и должен куда-то лететь, хотя никогда в жизни за штурвалом самолета не сидел. И вот я взлетаю, лечу и все время понимаю, что мне еще надо сесть -- а это смерть. И тут за плечом появляется штурманец с "Чернигорода" в виде американского пилота, как они у Джона Херси написаны в "Возлюбившем войну" или в "Уловке 22", этакий профессиональный убийца, который и в пикирующем бомбардировщике думает только о шлюхах и употребляет слово "задница" через каждое слово и считает боевые доллары, получаемые за каждый вылет...

Я проснулся, когда Людмила с шипеньем стаскивала с меня ботинки. И не стал ей сопротивляться, потому что решил принять душ, прежде чем идти на "Чернигород".

Душ, бритье, одеколон, стакан крепкого чая, пятьдесят первая сигарета, свежая рубашка, хорошо сшитая форма, тяжесть нашивок на легких рукавах -продолжаем жить, леди энд джентльмены! И какое-то странное ощущение повторяемости всего на свете, ощущение того, что все это уже со мной было -точь-в-точь все было...

Предстояло обойти весь Альбертдок, хотя мачту "Чернигорода" было видно невооруженным глазом. Шагая вдоль пустых железнодорожных вагонов, я оглянулся на судно. Оно заметно приподнялось над причалом -- выгружали носовые трюма. Ободранная скула

была засуричена -- боцманюга не дал металлу даже слегка заржаветь.

Впереди, в конце проездов между пакгаузами виднелись зимние деревья на берегу Шельды. Слабый дневной свет еще задерживался в мокрых ветвях их вершин. И на фоне темно-фиолетового неба вершины деревьев за каналом были опушены каким-то иконным сиянием. А за верфями и сухими доками Каттендийского бассейна виднелись шпили собора Нотр-Дам -- самого большого кафедрального собора Антверпена, в котором я никогда не был, хотя он битком набит знаменитой живописью.

Я осторожно закурил пятьдесят третью сигарету и еще раз огляделся вокруг. Ощущение чего-то повторяющегося, уже точно бывшего в жизни все не исчезало. И мне почему-то не хотелось спугнуть это ощущение. Я осторожно нес его в себе, шагая по ботопорту Крейссанского шлюза, который был пуст.

Чем ближе я подходил к "Чернигороду", тем огромнее он становился. Рудовоз уже вероятно совсем выгрузили. Бульба на форштевне выпирала из нефтяной портовой воды дельфиньим рылом. А весь рудовоз можно было определить только одним словом, хотя это давно штамп -- левиафан -чудовищное библейское морское животное, только вынырнувшее не из чрева Библии, а со стапеля НТР. За левиафаном исчезли из видимости и деревья, и низкие небеса, и Нотр-Дам.

Поднимаясь по бесконечному трапу рудовоза, я еще раз оглянулся на пройденный путь -- ботопорт Крейссанского шлюза, перспектива портовых складов, одинокая патрульная полицейская машина, отдыхающие после дневных трудов краны... -- и наконец понял причину ощущения "повторения". Просто-напросто Антверпен был первым заграничным портом в моей жизни. Я поздно начал плавать за границу -- всего лет пятнадцать назад.

Кролик улепетывает в перспективу пакгаузов недалеко от сто семнадцатого причала Альбертдока. Живой кролик! Или их было даже два... Ранняя весна была -- начало мая. Воскресенье -- порт не работал и был тих и пустынен. Первая зелень трав вдоль проездов. Вспышки желтых одуванчиков и мать-и-мачехи. Какието голубые цветочки между шпал. Солнце. Голуби на ржавых рельсах крановых путей. Крик кукушки среди складов и безлюдных стальных левиафанов. И абориген-кролик улепетывает куда-то вдаль. А за ним трусит серая одичавшая кошка. И никакого ощущения близкого города. Безлюдность как после атомной войны. Опять крик кукушки. Аккуратно застопоренные краны-- все четыре упора доведены до рельсов и еще подложены клинья. И за каналом те деревья, в которых сегодня так надолго задержался свет дня. Они в молодой листве -Обычные тополя, но как манят! И как хочется сорвать высокие лиловые цветы, ухоженные, специально посаженные на аккуратной грядке возле стен какого-то портового офиса! И майское солнечное тепло. И запах досок, нагретых солнцем... Мы тихо идем с моим другом по твердой и прекрасной весенней земле. И он говорит мне: "Ну, вот, ну, вот мы с тобой профессиональные моряки... Ну, и что? Зачем, а? Ну, вот я капитан, ну и что? Дальше-то куда, а?" И я только вздыхаю и ничего не могу сказать ему утешительного. Действительно -- а дальше что? И в тишине: "Ку-ку! Ку-ку!"

"Ты кто? Ты куда прешь, контра? Ты к кому?" -- так можно было перевести вопрос, который задал вахтенный матрос "Чернигорода" на марсианском или даже юпитерском языке, но с мурманским акцентом.

-- Здравствуйте. Я свой. С "Обнинска". К капитану. Кто капитан?

-- Владимир Дмитриевич Додонов. Сейчас вызову вахтенного штурмана.

-- Да, пожалуйста.

Все сказки рано или поздно сбываются. Все сбывшиеся сказки перестают быть сказками, а все сбывшиеся мечты превращаются в обыкновенную жизнь, то есть в скучную прозу. Даже если сбывшееся выше и шире былой мечты или сказочной летящей выдумки. Почему? А черт знает почему! Быть может, потому, что в ковре-самолете или в мечте всегда есть живая красота, а в воздушном лайнере -- мертвые заклепки.

-- Сколько лет капитану? -- спросил я у матроса.

-- В этом рейсе отметили шестьдесят, -- сказал матрос. И по тому, как он это сказал, сразу стало ясно, что он капитана любит и им гордится. -Старый полярный волк!

Ах, это полярное амплуа! Давно кончилось всякое арктическое геройство, давно уже война и боевые подвиги задернули его в нашей памяти! Я те дам сейчас, старый полярный волк! Рыба гниет с головы, а пароход гниет с капитана. И если у тебя штурман откажет в просьбе соотечественнику, то и сам ты дерьмо собачье, а никакой не волк.

Вышел вахтенный третий помощник. Я дал ему визитную карточку для передачи капитану, матросу оставил удостоверение и был допущен в чрево левиафана. Пришлось подняться еще по трем трапам. Вахтенный штурман исчез за капитанской дверью, чтобы через секунду попросить меня войти.

-- Мастер был в пижаме. Сейчас переоденется, а вас просит подождать в кабинете.

Он помог снять пальто, не дал мне самому его повесить, указал кресло в кабинете и открыл папиросницу с американскими сигаретами -- все было выполнено с достойной морской вежливостью. Я спросил, какой помощник стоял предыдущие сутки вахту. Стоял второй, фамилия его была Карапузов.

-- Ладно. Спасибо. Идите, -- сказал я и принялся осматривать волчье логово. Оно производило необычное впечатление. Слишком много книжных стеллажей по стенам, а сами переборки почти сплошь завешаны акварелями. Тропические растения в свете ламп дневного света по всем углам. И, ясное дело, кораллы, раковины, африканские маски, индийские божки.

Цветочки! Акварельки! Я те дам цветочки! Сентиментальный старикашка. Если он не впилит своему второму помощнику строгача, министру докладную напишу -- не начальнику их пароходства, а сразу министру -- это я решил точно.