Виктор Конецкий - Начало конца комедии

И прекрасное будет открываться тебе даже в густеющей подлости мира, стоящего на водородных бомбах, как на древних китах.

...Донеслось две двойных склянки, то есть прочаевничали мы до двух ночи. Пора было и честь знать.

Додонов оделся в канадку проводить гостя до трапа и -- соединить приятное с полезным -- обойти свой спящий левиафан. Я тоже оделся и получил в обмен на свою визитную карточку -- его, хотя оба мы знали, что специально искать встречи не станем.

-- Рубку хотите взглянуть? -- спросил старый капитан. -- Тридцать семь шагов от крыла до крыла, --объявил он, когда мы поднялись в рубку. -- Сорок семь от борта до борта.

Он погасил свет, и нам открылся широкий вид в ночь и на Антверпен -далекие шпили соборов в ночном городском зареве, факел горящего газа, черные провалы новых небоскребов. И близко неоновая надпись на стенке дока: "НЕ БРОСАТЬ ЯКОРЕЙ!" Надпись отражалась в нефтяной воде.

-- Не будем, не будем бросать, успокойтесь! --пробормотал старый капитан. -- А то его потом и не отмоешь... А если судьба спросит, куда я хочу перед смертью в последний раз сплавать, знаете, что я у нее попрошу? В Антарктику попрошу последний рейс у судьбы. Помните у адмирала Берда? -- и он процитировал несколько замечательных строк о сатанинском величии антарктических ледяных морей.

Мне судьба, судя по всему, последним рейсом послала Антверпен, а в Антарктике я ни разу не был. И от этого даже вздохнулось среди глухой тишины ночной рубки.

Несколько минут мы еще помолчали, глядя на Антверпен и думая каждый о своем.

И, вероятно, я думал о том, что в часовне святого Джеймса, где спит сейчас Питер Пауль Рубенс, я тоже никогда не был. И в самом высоком соборе Антверпена Нотр-Дам я тоже не был, хотя многократно околачивался рядом -- в гигантском универмаге и покупал там резиновых рыб. Единственное место в Европе, где продают таких замечательных надувных рыб... Но вполне может быть, что я думал и о еще более прозаических вещах. Может быть, вспоминал, как однажды выбирался отсюда через Ройярский шлюз -- он был виден с мостика "Чернигорода", --а подходной канал к шлюзу почти перпендикулярен Шельде, и когда на реке господствует сильное отливное течение, то высовываться в нее надо очень осторожно, а я высунулся неосторожно и потому порвал буксир и чуть не навалился на пассажирский лайнер, который шел вверх по течению вообще без буксиров... Но вернее всего я все-таки подумал тогда о Миделэйм-парке и скульптурах, которые живут там на такой же свободе, как деревья и травы. В этом парке штук двести знаменитых скульптур пасутся на открытом воздухе -- я обязательно должен был вспомнить Миделэйм-парк, потому что был в

нем.

-- Никто не знает, где верх у куполов наших церквей -- вдруг сказал старый капитан, -- Никто не знает -- в небесах корни наших луковок или в небесах их ростки, а со шпилями все ясно...

-- Можно интимный вопрос? -- спросил я.

-- Да.

-- Вы много любили в жизни?

-- Странно, -- сказал он, покручивая пальцем круглое стекло снегоочистителя. -- Я вообще-то не очень жалую откровенности между чужими людьми... А с вами чего-то разболтался до безобразия. И на этот вопрос отвечу. Я, знаете ли, однолюб. И тем, если хотите знать, горестно счастлив.

Я наконец вспомнил, кого он мне смутно напоминал все время нашей встречи. В блокадную зиму у нас был учитель, математик: "Дети, простите меня, я буду объяснять только один раз: у меня нет сил, дети". Он умер у доски, записав на ней каллиграфическим почерком задание.

Было стыдно вести себя в некотором роде навязчивым и нахальным репортером, но я не удержался и задал еще один вопрос -- теперь уж наверняка последний:

-- Смерти очень боитесь?

-- Смерть? Конечно, все чаще думаю о ней. Но я и всю жизнь думал. Понимаете, нет "Я". Есть "Мир плюс Я". Есть только эта система, эта сумма. Когда умру я, изменится и весь мир, ибо нарушится сумма. Таким образом, я буду существовать и дальше самим этим изменением. Конечно, страшно. Но не очень. Нет, не очень.

Мы вышли к трапу. Еще ниже были запыленные апатитом палубы "Чернигорода" и его пустые, бездонные трюмы.

Додонов спустился к трюмам, а я на пустынный ночной причал.

На пути от "Чернигорода" до Альбертдока меня окружала свежая, еще пахнувшая снегом, хотя он уже полностью исчез, тишина. И только недалеко от "Обнинска" попался навстречу негр, который волок куда-то девицу лет сорока с гаком. Девица радостно хихикала и игриво хлопала по черной негритянской голове серебряно-седым париком.

А мои болезные голубчики вместо того, чтобы спать и накапливать силы для новых подвигов, сидели в красном уголке, где не было ни одного растения и ни одной акварели, если не считать серого заголовка стенгазеты и парочки лозунгов. И не просто сидели, а кусались и лаялись над шахматной доской, как пес с котом, ибо боцманюга вечно брал ходы назад, а чиф этого не делал, но и удержаться от попреков тоже не мог.

-- Ну как, хорошо здесь штурманец с "Чернигоро-да" хвостом перед вами вилял? -- спросил я.

-- Вилял. Все по форме. Зачем только это надо было? -- пробурчал Антон Филиппович и запустил ложку в бачок с макаронами. Бачок стоял рядом на столе, а боцманюга был из тех суперморяков, которые способны есть макароны с мусором, то есть с фаршем -- дежурное флотское блюдо -- даже за час до прихода в родной порт.

-- Он нам по мату вкатил, -- объяснил чиф. -- На двух досках играл. И настроение испортил.

-- Ишь, какой маленький запас хорошего настроения, -- сказал я, бодрясь, ибо и у меня настроение стало портиться от сознания, что моих любимых голубчиков здесь побил этот продукт современной эпохи. -- А что, Степан Иванович, он здорово играет?

-- Дебюты знает -- вот и выигрывает, -- сказал чиф и запыхтел от раздражения.

-- Пристал к нам с теорией, как вошь к солдату, -- сказал боцманюга.

-- А кто же вам мешает дебюты знать? -- спросил я. -- Их от вас в сейф прячут?

-- Вот пусть он у меня без дебютов выиграет! -- сказал боцман, заглатывая макароны.

-- Вопль верблюда в тундре! -- уныло высказался Степан Иванович. -Конечно, какое-то хамство в любой теории есть, но оно у порядочных людей только зависть вызывает. И ничуть оно не меньше, чем твое, Антон Филиппович, когда ты четыре хода назад взял...

-- Три, а не четыре!

-- Да бога побойся! Четыре!

-- Марш спать! -- приказал я сурово. -- Ваше время кончилось!..

Я все так хорошо -- даже детали -- помню потому, что тогда очередной раз собирался завязывать с морями; очередной раз бросал плавать. И думал, что рейс последний. А тот, кто бросал летать или плавать, знает, как запоминается последний полет или последний рейс.