Илья Салов - Мертвое тело

— Кто это? — спрашиваю я у кучера.

— Свистунов, Николай Николаич.

Я даже ушам не поверил! Однако все-таки вошел в комнату и действительно увидал Свистунова, того самого приказчика, к которому приревновал Калистов Лизу. Он был одет франтом, в поддевке, в бархатных шароварах, лаковых сапогах, в шелковой рубахе, в воротнике которой блестела какая-то особенно бросавшаяся в глаза запонка, ну, просто молодец молодцом. И сам-то по себе он был красавец… высокий, статный, стройный, с черными кудрявыми волосами, с большущими синими глазами… Когда я вошел в комнату, Лиза провожала Свистунова…

— Ну, счастливо оставаться! — говорил Свистунов. — Коли такое дело, то, видно, нам прохлаждаться здесь нечего… Прощайте, Лизавета Васильевна…

— Прощайте, Николай Николаич…

— А может, надумаете еще… — проговорил Свистунов, — коли надумаете, дайте весточку, мигом прилетим, соколом упадем!

— Нет, уж не ждите…

— Напрасно-с, ей-ей напрасно-с!.. Итак, прощайте-с…

И, крепко пожав Лизе руку, он вышел, вскочил в тележку и полетел именно быстрее сокола.

— Поздравьте! — говорила между тем Лиза, обращаясь ко мне.

— С чем? — спрашиваю.

— С женихом.

Я даже ужаснулся.

— Что это значит?

— Свататься приезжал.

— Кто?

— Свистунов.

— Как? — спрашиваю.

— Известно, как сватаются-то! — просил моей руки. «Охота, говорит, вам за кутейника[17] выходить, попадьей весь век прокоптить! То ли дело купеческой женой сделаться. Я, говорит, теперь в купцы приписался, гильдию плачу[18], у помещика Заборина пятьсот десятин лесу купил, мельницу у него же в аренду снял на двенадцать лет. Крупчатка[19] важная, шесть тысяч доходу дает. А уж какой, говорит, домик при мельнице… загляденье просто!.. Светленький, чистенький, о пяти комнатах… Под самыми окнами река шумит, а кругом зеленый лес стонет… Заживете, говорит, словно в сказках царевны прекрасные… кони у вас будут вихря быстрей, кушать будете сладко, наряжать буду в парчи да в бархат, почивать на лебяжьем пуху, ни в чем отказа не будет! А отцу, говорит, вашему хоть сейчас за вас триста монет оставлю! Свадьбу, говорит, сыграем знатную, хмельную, шумную, с музыкой, песнями… чтобы недели три в чаду ходить».

— Что за чепуха! — говорю.

— Нет, не чепуха! — крикнула Лиза, а сама подбоченилась да таково-то насмешливо глянула на меня, да так-то захохотала, что у меня мурашки по телу пробежали.

— Чем же все это кончилось? — спрашиваю.

— Известно чем… поклонилась я ему низехонько от лица до сырой земли и сказала: «Спасибо тебе, добрый молодец, свет Николай Николаевич, за твою любовь, за ласку да за доброе слово. Родилась я на свет не царевной, а простой поповной… Не к лицу мне парча да бархат, жизнь купецкая… не мне на твоих конях кататься, не мне в твоих теремах жить и спать на пуху лебяжьем… У меня есть суженый иной, а у тебя будет иная. Спасибо, добрый молодец, свет Николай Николаевич».

И, проговорив это, Лиза захохотала.

Вдруг, в эту самую минуту, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Калистов.

Мы даже вскрикнули оба при виде его, а он, увидав Лизу, так и повис у нее на шее.

— Нет, — говорит он, — вытерпеть не мог, чтобы не повидаться с тобой.

И нимало не медля рассказал, что владыка оправился, что он скоро выедет и что секретарь, уведомив его об этом, просил его, Калистова, зайти к нему в следующую пятницу для окончательных объяснений и для написания прошения.

И затем, вынув поспешно из кармана какое-то письмо и подавая его мне, прибавил:

— На, читай… да только читай громко, чтобы все слышали.

Это было письмо от «благомыслящего человека». Письмо это я помню от слова до слова. Вот что писал он: «Его преосвященство, милостию божьею, оправился совершенно и чувствует себя настолько сильным, что в непродолжительном будущем предпринимает поездку по епархии и, между прочим, в село Ивановку для освящения вновь сооруженного там храма. Посему предлагаю вам в будущую же пятницу, в семь часов вечера, пожаловать ко мне для окончательных объяснений и для написания прошения о назначении вас священником на упомянутое место. Освящение будет совершено 1 октября, а посему вам необходимо поторопиться, чтобы иметь время сочетаться браком и быть посвященным в дьякона. Посвящение в иерея будет совершено владыкой в день освящения того храма, служение в котором вам назначено мною».

— Что, каково! — воскликнул Калистов, когда я докончил письмо.

— Так, стало быть, недели через две ты будешь мой! — проговорила Лиза.

— Твой, твой.

— А первого октября мы будем уже в Ивановке.

— Да, в Ивановке.

И, переменив тон, он прибавил:

— Я рассчитал, что к пятнице я успею еще вернуться в город, и потому, как только получил письмо, нанял на последнюю трешницу подводу и марш сюда, к тебе, моя дорогая, моя суженая, жизнь моя.

Вернулся пономарь, ездивший куда-то, прочли еще раз письмо секретаря, поставили самовар, и счастливая семья принялась ликовать, празднуя получение радостной вести. Один только я не разделял этой радости и, глядя на счастливое и довольное лицо Лизы, внутренно завидовал Калистову и вел себя чрезвычайно подло. Мне было досадно это счастье, мне казалось противным оно, и потому ничего нет удивительного, что я поспешил распроститься со всеми и пошел домой. Калистов проводил меня до крыльца.

— Что же, вместе в город-то поедем? — спросил он меня.

— Конечно, вместе.

— Только помни, что в пятницу я должен быть у секретаря, следовательно, выехать необходимо в среду.

— Так и выедем! — проговорил я. И мы еще раз простились.

Однако домой я в этот день не попал и вместо дома угодил, куда бы вы думали? — на мельницу к Свистунову. Случилось, впрочем, это нежданно-негаданно. Встретился я с Свистуновым в лавочке, в которую вошел купить себе табаку. Разговорился с ним, и так как он был сильно подкутивши, то кончилось тем, что он силой посадил меня на свою тройку и помчал к себе на мельницу… Как домчались мы до этой мельницы, я не помню, ибо, не будучи привычен к быстрой езде, я как-то замер и потерял сознание. Я помню только, что мы мчались, как вихрь; помню, что, выезжая из села, мы встретили Калистова и Лизу; помню, что Калистов махал рукой, кричал что-то, но что именно, разобрать не мог, ибо слова его заглушались громом бубенцов, стуком колес, а пуще всего неистовым гиком Свистунова. Что-то дикое даже было в этой скачке… словно нас преследовали, словно мы совершили что-то такое, требующее кары, и нам необходимо было ускакать, укрыться где-нибудь, чтобы избежать преследований…

Я опомнился только тогда, когда домчались мы до мельницы и когда тройка, покрытая пеной, храня и дрожа, стала у крыльца мельничного дома.

— Пожалуйте! — крикнул Свистунов. — Милости просим-с.

Выбежала на крыльцо какая-то девушка, красивая, статная, в русском костюме, в шелковом платочке на голове, бросилась было встречать Свистунова, но, увидав меня, запнулась.

— Рекомендую! — кричал между тем Свистунов, схватив девушку за руку и подводя ее ко мне. — Рекомендую, Паша! возлюбленная моя! больше от скуки держу… но девка все-таки ничего, с огоньком.

И потом, обратись к девушке и хлопнув ее по плечу, прибавил:

— Ну, Пашка, марш!.. Ставь угощенье… Что есть в печи, на стол мечи… Чтобы пирушка была на славу, а главное, чтобы не было скучно… Грусть-кручина одолела меня, так хочу ее размыкать, разметать по воздуху. Соня здесь?

— Здесь.

— А Варя здесь?

— И Варя здесь.

— Ладно! тащи же их всех… да смотри, чтобы песни нам пели, чтобы плясали перед нами… Слышишь?

— Что больно расходился? — вскрикнула девушка.

— Не спрашивай, убью!

— Ах, страсти какие!.. Не пожалеешь денег, так и весело будет.

— Денег? — крикнул Свистунов.

— Известно.

— Так на же тебе, бери, подлая, — проговорил он, бросив кошелек чуть не в лицо девушке, — да смотри у меня…

— Небось!.. спасибо скажешь… разутешим. — И, подняв кошелек, девушка бросилась в дом.

Предоставляю вам судить самим, каково провел я на мельнице тот вечер и ту ночь. Теперь мне совестно вспомнить низкое и подлое поведение мое, но тогда — тогда дело было иное. Мне все нравилось тогда, все было по душе. Мучимый ревностью, я смотрел на дикого Свистунова с каким-то благоговением. «Вот она, широкая-то русская натура, — думал я, — вот он, тот богатырь-то сказочный, полный жизни, энергии, самоотвержения и доблести, которым восхищается русский народ!» И, глядя на него, я припомнил фигуру Калистова.

И тогда Калистов рисовался мне чем-то ничтожным, дряблым, безжизненным и, не скрою, чем-то даже гадким и подлым. А кругом меня — песни, крики, громыханье бубна, звуки торбана[20], топанье ног… Вино, льющееся рекою, объяснения страстные, жгучие поцелуи… Оргия в полном разгаре… а из растворенных окон врывался гул леса, и я пил, я пел, я плясал и затем отдыхал в объятиях Вари…