Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)

Свиблово, древнее поместье столбовых дворян Свибловых, получивших из рук государя Иоанна Шестого еще и графское достоинство, располагалось в самом деле на крайнем севере — на крайнем севере столицы. Именно туда пришлось переезжать тварям зоопарка, что теплолюбивыми животными принято было, понятно, без большого восторга, например, всемирно известной московской коллекцией крокодилов. В прежние годы покойный Моссовет сулил зоопарку переезд на юг Москвы, в благодатные поля Битцы, только отдали еще тогда же, при Советах, эти благодатные поля под застройку жилыми башнями, увы, некому оказалось вступиться за наследные права, выморочной оказалась Битца: последний боярин Яков Захарьевич Битца сложил голову на плахе в опричнину царя Иоанна Четвертого вместе с небезызвестным Вяземским: нашел, видите ли, время укорять царя за любовь к бритобратцу какому-то. Кто был этот бритобратец — неведомо, но если это броненосцы назывались в те времена так — то, видать, царский был броненосец, а боярин на него глаз положил, ну, царь голову боярину и отрубил, броненосец, если он царский, то уж только для царя. Для последнего в роду графов Свибловых, — а с ним род, увы, должен был угаснуть, но хорошо, что хоть последний в роду увидел своими глазами торжество справедливой монархии, — для Юрия Арсеньевича броненосцы были делом привычным и любимым. Вот уже больше четверти века он ими в московском зоопарке заведовал. Тихие были времена, и вдруг кончились они в одночасье, пришлось принимать в принудительно-личное владение это свое злосчастное родовое имение, восемьдесят шесть с половиной гектаров неосвоенной земли, местами под зоопарк вовсе непригодной. Одних только жилых хрущобин сколько снести пришлось, прости Господи, а булочных-кинотеатров!..

Сейчас что справа, что слева, что со всех других сторон были в Свиблове почти одни сплошные котлованы, рытвины и бечевки на колышках. Возведен был и шестиметровый забор вокруг всей территории, от коей по личной просьбе правительства должен был граф отрезать себе еще и кусок земли под будущую резиденцию. Отрезал, хоть и жалко было, неудобицу в гектар, в таком месте, что зоопарку совсем уж ни к чему не годилось, разве что шалаш там поставить, привычный по таежным временам, вся разница, что лапник в Свиблове имелся пока что исключительно пальмовый, — но и такой на крайний случай годился. Шалаш-резидентными делами граф твердо приказал заниматься в последнюю очередь. В первую голову — животные. Были перевезены уже на почти что свое место клетки с невымерзающими птичками и с морозостойкими обезьянами, каковых всего один только сорт имелся. Вид у зоопарка был еще совсем неблагоустроенный, но граф понимал, что только Москва не сразу строилась, а свибловский зоопарк не москвичи строят, а японские концессионеры с участием сальварсанских специалистов: и те, и другие обещали, что к коронации, назначенной на двенадцатое, будет зоопарк цвести и пахнуть всем тем, чем пахнуть зоопарку положено. Пригласили бы таких специалистов, когда Москву строили, — она бы тоже, глядишь, построилась значительно быстрее, так что ни татары, ни поляки, ни французы ее, глядишь, пожечь бы не исхитрились.

Площадь зоопарка, увеличившуюся по сравнению с прежней больше чем в восемь раз, предстояло заселить, а не очень кем пока что было. Имелось место здесь и для гиппопотама, и для носорога, и для жирафа, и для одногорбого верблюда, он же дромадер, и для умной обезьяны шимпанзе, которая психопатка и поэтому ее от других обезьян отдельно держать надо, и даже для дельфинов: короче говоря, для всего того, чего уж сколько поколений московских детишек в любимом зоопарке не имело возможности видеть. Последняя носорожиха померла в трудно припоминаемые времена от рожи, бывает такое воспаление у носорогов, панэпизоотическое оно по природе, а до при царе было у нас специалистов по болезням носорогов на всю великую страну — раз, два, да и обчелся. Бегемотов тоже последних в Казань продали, просто некуда ставить было. До дельфинов ли в такой нищете! Нынче же для скорости оборудования дельфинариума решили откусить кусок от метрополитена. Туннель перерезали и вскрыли, и получившуюся продолговатую дыру японцы, люди расторопные, вот уже нынче вечером обещали закончить облицовкой. И жирафятню тоже к вечеру достроить обещали, вот ведь уж сколько лет, как не по зубам и не по карману было такое здание зоопарку, больно уж сложная положена ему конструкция. Во-первых, должно оно быть просторным, любит жирафа бегать и направо, и налево. Высоким должно оно быть: шесть метров роста у жирафы, да два прибавить на спаривание, но сверх этих восьми много прибавлять тоже нельзя, в слишком высоком помещении жирафа смотреться не будет, будет она в слишком высоком помещении, бедная, мотаться, как хризантема в проруби. В прежние годы, до при царе то есть, со средствами у зоопарка было вообще не очень. Дай-то Бог раз в год удавалось ван ден Бринку в Голландию бартером проткнуть моржа-другого с отстрелянных лежбищ, в обмен одного-другого какого не то гиацинтового ару получить, чтобы было чего к ноябрьским либо к майским сактировать лучшему другу зоопарка, Эдуарду Феликсовичу Корягину. Имелись ведь тогда и в рядах сотрудников зоопарка очень сознательные элементы, понимавшие неизбежность окончательного торжества в России социалистической монархии, — в просторечии «коммунизма», как раньше говорили, — заботились эти элементы об интересах семьи, близко стоящей к Дому Старших Романовых, с этим Домом породнившейся и оттого уже сейчас занявшей одно из ведущих мест в нашем светлом завтра. Именно зоопарк в это светлое завтра вступил раньше всех. Темное вчера уже готово было забыться как страшный сон переходного периода, а как там было позавчера, не до без царя, а при неправильном царе до без правильного царя, вспомнить было уже очень трудно, хотя кондор Гуля, облысевший и потому особенно недовольный северным климатом Свиблова, мог бы повспоминать и эти времена, вместе со своим неотлучным опекуном, заслуженным кондорщиком РСФСР, доглядавшим своего питомца с начала века и в директора зоопарка выбившимся по выслуге лет. Однако по просьбе графа Юрия кондорщика вышвырнули на личную, имперского значения пенсию, а его место отдали прежнему главному инженеру зоопарка Льву Львовичу: этот был графу симпатичней других сослуживцев гораздо. Правда, Гулю оставили под почетным надзором прежнего директора, и шел по зоопарку глухой ропот, что поступили со стариком негуманно: могли бы ему Гулю на дожитие и сактировать: птица старая, квелая, до двадцать первого века не дотянет, новую покупать придется, так что лучше б избавиться сразу от обоих, и гуманнее, и экстерьернее, и престижу зоопарка в мировом кондороводстве определенно не во вред.

Льву Львовичу отломилось директорское место лишь по той причине, что считал его граф Юрий настоящим человеком. Часто распивали они на пару в будке у свиньи-бородавочника спирт, разводя его прямо в поилке, гиацинтовых тоже актировали вместе, ведь не чем-нибудь рисковали, актируя в руки частного лица социалистическую собственность, а много чем. А вот теперь за это патриотическое должностное преступление получил Лев Львович и директорское место, и дворянское достоинство, и герб — золотая решетка на лазурном фоне, а внизу спящий лев, и придворное звание камер-фурьера, что по-военному означает полковника. Получил он право и выпивать в рабочее время, но только в качестве личной, не наследственной привилегии. Как раз в данный момент Лев Львович пользование этой своей не могущей быть переданной по наследству привилегией осуществлял: вместе с Арием Львовичем и Серафимом Львовичем водворились они в пустующую пока что клетку бородавочников, а вот граф Юрий от возможного соучастия в Львовичевой привилегии отказался. Лагерные друзья Эдя и Юра расположились в предбаннике обезьянника, уже функционирующего, поэтому правильно пахнущего и оттого уютного. День начался как будто нормально, с ранья, слыхал граф, главный гиббон долго и самозабвенно пел, а это на новом месте примета из наилучших; время близилось к одиннадцати, то есть к завещанному от Петра Великого «адмиральскому часу», когда православные люди чарку водки выпить должны, — но нынче граф был, по обыкновению своему, безутешен, до того притом, что даже водки не хотел. Нынче, как и почти во все иные новые, свибловские дни, явился к нему на посиделки хан Бахчисарайский, единственный человек, присутствие которого несколько умеряло графскую ипохондрию.

Вот уж несколько недель кряду, заверша утренние дела по уходу за попугаями, садился Эдуард Феликсович в метро, доезжал до выставки «Выставка Достижений Его Императорского Величества Народнопользуемого Хозяйства», официально станция носила еще старое название «ВДНХ», но новое, готовое открыться взорам москвичей и гостей столицы в день коронации, просвечивало из-под стыдливо заклеивающей его бумаги. Оттуда нужно было ехать наземным транспортом, метро было перерезано постройкой дельфинариума, который был империи нужней. В спецмашину садиться дед отказывался, начитавшись в газетах про всякие похищения, да судьбой люксембургского друга навсегда ушибленный. В машине он был бы спокоен, если б за рулем был, скажем, любимый внук Рома, но тот, после копенгагенского конфуза с неудачно купленным яйцом, из коего вылупился бойцовый петух Мумонт, оказался вместе с молодой женой упечен в какой-то лагерь, недальний, но зато очень строгого дачно-правительственного режима. Автобус к новому зоопарку тащился долго и был весь насквозь липовый: все пассажиры — мужики, всем лет по тридцать, ну ладно, но где ж такое видано, чтобы в девятом часу утра у каждого из пассажиров на правой руке ежедневно торт «Прага» висел. В вагоне метро пассажиры были другие, хотя такие же, но к вертухаям Эдуарду Феликсовичу не привыкать было, он их еще в лагере не замечать научился. В зоопарке, честно говоря, по личной просьбе императора, но и не без удовольствия, — проводил хан час-другой, покуда ипохондрия переходила у графа в сонливость, и ехал домой тем же путем, сдавши Юрия Арсеньевича Львовичам. Были ведь у него и свои заботы, и как раз с одной из них мечтал он сегодня разделаться. Узнав, что основные помещения в новом зоопарке вот-вот будут достроены, решил Корягин насильно сактировать в пользу государства небезопасный подарок внука. Ибо грозен бойцовый петух сам по себе и небезопасен в деле разведения гиацинтовых попугаев в особенности, как со стороны простой техники безопасности, так и со стороны вполне вероятного межотрядного скрещивания: в том, что оно возможно, уверял деда Федор Фризин в свой последний неудачный заезд, пришлось ему, бедному, обоих жако по четыреста толкнуть, а это, считай, что даром отдать. Межотрядное скрещивание, а именно возможность получения кладки гибридных куро-попугайных яиц, вещь по науке, конечно, невозможная, но иные авторитеты, как, в частности, непререкаемый для Фризина Тартаковер из Сиднея, в принципе его не отрицают. Под давлением австралийского авторитета решил Корягин с голенастым и симпатичным Мумонтом расстаться. Не варить же из бойцового петуха лапшу-то, в самом деле, дура Ираида именно это предложила, даже Игорь ее отругал, поумнел, ничего не скажешь, дворянин Лубянский.