Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)

Вот уж несколько недель кряду, заверша утренние дела по уходу за попугаями, садился Эдуард Феликсович в метро, доезжал до выставки «Выставка Достижений Его Императорского Величества Народнопользуемого Хозяйства», официально станция носила еще старое название «ВДНХ», но новое, готовое открыться взорам москвичей и гостей столицы в день коронации, просвечивало из-под стыдливо заклеивающей его бумаги. Оттуда нужно было ехать наземным транспортом, метро было перерезано постройкой дельфинариума, который был империи нужней. В спецмашину садиться дед отказывался, начитавшись в газетах про всякие похищения, да судьбой люксембургского друга навсегда ушибленный. В машине он был бы спокоен, если б за рулем был, скажем, любимый внук Рома, но тот, после копенгагенского конфуза с неудачно купленным яйцом, из коего вылупился бойцовый петух Мумонт, оказался вместе с молодой женой упечен в какой-то лагерь, недальний, но зато очень строгого дачно-правительственного режима. Автобус к новому зоопарку тащился долго и был весь насквозь липовый: все пассажиры — мужики, всем лет по тридцать, ну ладно, но где ж такое видано, чтобы в девятом часу утра у каждого из пассажиров на правой руке ежедневно торт «Прага» висел. В вагоне метро пассажиры были другие, хотя такие же, но к вертухаям Эдуарду Феликсовичу не привыкать было, он их еще в лагере не замечать научился. В зоопарке, честно говоря, по личной просьбе императора, но и не без удовольствия, — проводил хан час-другой, покуда ипохондрия переходила у графа в сонливость, и ехал домой тем же путем, сдавши Юрия Арсеньевича Львовичам. Были ведь у него и свои заботы, и как раз с одной из них мечтал он сегодня разделаться. Узнав, что основные помещения в новом зоопарке вот-вот будут достроены, решил Корягин насильно сактировать в пользу государства небезопасный подарок внука. Ибо грозен бойцовый петух сам по себе и небезопасен в деле разведения гиацинтовых попугаев в особенности, как со стороны простой техники безопасности, так и со стороны вполне вероятного межотрядного скрещивания: в том, что оно возможно, уверял деда Федор Фризин в свой последний неудачный заезд, пришлось ему, бедному, обоих жако по четыреста толкнуть, а это, считай, что даром отдать. Межотрядное скрещивание, а именно возможность получения кладки гибридных куро-попугайных яиц, вещь по науке, конечно, невозможная, но иные авторитеты, как, в частности, непререкаемый для Фризина Тартаковер из Сиднея, в принципе его не отрицают. Под давлением австралийского авторитета решил Корягин с голенастым и симпатичным Мумонтом расстаться. Не варить же из бойцового петуха лапшу-то, в самом деле, дура Ираида именно это предложила, даже Игорь ее отругал, поумнел, ничего не скажешь, дворянин Лубянский.

Дед Эдуард собирался посидеть в зоопарке не больше чем обычно, потом двигаться домой: обещала за ним сюда заехать дочь Елена. Ей как шоферу он тоже доверял, вообще с полными основаниями на то считал ее самым надежным человеком в своей семье, только грустил, что мало интересуется она попугайным делом. Так что сейчас имелось две задачи: как-то успокоить безутешного Юру и как-то сактировать в пользу государства костистого представителя семейства куриных, но так, чтобы все-таки и государство из него лапшу не сварило. Поэтому в чистоту помыслов Серафима Львовича и особенно Ария Львовича, когда оба зайдут за третью бутылку, вряд ли поверила бы даже самая завалящая Красная Шапочка, а не то что Хан Бахчисарайский. Щенков ронял слезы в клетку Мумонта.

— Ну-ну, — ответил дед Эдя на очередную иеремиду, — хуже бывает. Зять мой старший, не помню, рассказывал ли тебе, схлопотал титул, смех сказать, барона Учкудукского. Четыре месяца просил замены, так Павел Федорович пригрозил ему, что барона поменяет на маркиза, но все равно родовой Учкудук чтоб лелеял. Георгий заткнулся, вот и ты бы тоже. В лагере, сам помнишь, хуже было. Погляди, что у тебя броненосцы лопают, да прикинь, мог ли я тебе такой паек в сорок седьмом определить…

— Доктор наук называется, — фыркнул сквозь слезы граф, — попал пальцем в небо. Да будет тебе известно, что броненосцы мои, кроме десятидневошной конины, ничего не жрут! От природы к падали пристрастны. Поглядел бы да понюхал, когда корм им задаю…

— Во дурень! Во память короткая! — сердился хан. — Ни фига, что ль, уже не помнишь? Да где ж я тебе конины бы взял в сорок седьмом, хоть бы и десятидневошной? Нет, не впрок тебе лагерь пошел, плохо тебе там было в доходягах, плохо тебе тут в графах… Ну чего рыдаешь, дура старая? Ты бы вот помог мне лучше. Негоже мне из этого красавца лапшу варить. Игорек вон уже на него глаз точит, — соврал хан, — а Ромка узнает, так с горя еще что-нибудь угонит. Дредноут, атомоход, он придумает. Словом, давай, давай, помоги сактировать. Запиши, что возвращаю гиацинтового, выздоровел после тщательного ухода…

Граф посерьезнел.

— Это с Львовичем оформим. Только Львович уже в восемь утра первую начал, сейчас он своей фамилии не выпишет. Ждать надо.

— Может, протрезвить его чем можно?

— Куда… Ждать надо. Он к обеду проспится у бородавочников и пойдет за следующей. А я его по дороге перехвачу. Оформим куру твою, скажем, кондором. Годится? Ты мне его оставь, я присмотрю.

Перспектива оставлять петуха даже на час-другой в неоформленном виде, не как казенное имущество, стало быть, все-таки скорей лапшой, чем кондором, деду Эде не улыбалась, и он стал думать, как ему и петуха все-таки сдать официально, и вовремя с Еленой уехать, чтоб не пилить общественным транспортом. Однако в это время за стеной обезьянника раздался выстрел, сразу следом еще один, а потом — короткая автоматная очередь. Деды, не сговариваясь, наставили ладонь к тому уху, которым слышали лучше, — к левому. Оба слышали левым лучше после лагерной беды, когда кум, упившись взятым из НЗ неразведенным спиртом, решил проверить, кто у него из каэров еще и скрытый толстовец. Для этого всем предполагал он врезать по правому уху, а кто подставит левое — тот толстовец и тому еще десятку, стало быть. Второе ухо не подставил куму никто, на полшеренге кум упал и посинел; как потом патологоанатом лагеря Корягин обнаружил, вместо спирта кум пил невесть откуда взявшийся метилглюколь, при коем первым признаком отравления является посинение трупа. «А вот не пей без спросу, на чем не написано», — злорадно думал Эдуард Феликсович, штопая начальничий труп и нимало не заботясь, что ему самому за умышленное убийство могут ой что припаять. Матушка-гравиданотерапия на всю Воркуту была в одних только его умелых руках, никто другой ею не владел, а нужна была всем, даже тем, кто рад бы его съесть живьем, с костями и тапочками. Однако же часть слуха в правом ухе будущий хан Бахчисарайский от той неприятности все же утратил.

Левое ухо со всей возможной точностью осведомило каждого старика, что в зоопарк прибыли какие-то новые лица, да еще, глядишь, с оружием в руках, раз стрельба пошла. Притом, хотя и крайней грубостью содержания отличались доносившиеся крики, лица эти явно принадлежали прекрасному полу, — если, конечно, не прибыл на коронацию Павла Второго его почти тезка, Папа Римский, и его концертный хор отчего-то в первый же день обуялся желанием воспеть территорию нового московского зоопарка. Замолк транзистор у японцев, видимо, прошитый очередью из автомата. Японцы, как люди к таким вещам привычные, конечно, тут же легли себе на дно дельфинариума, руки за голову — так что больше стрельбы не было, да и первые выстрелы преследовали скорей цель внушения серьезности происходящего. Зоопарк все-таки не для охоты, и тут вам не Красная Пресня. Дверь обезьянника распахнулась, и на пороге выросла бодрая, газырями по-кавказски крест-накрест перепоясанная баба в меховой телогрейке, не молодая, но очень боевитая.

— Вот они! — указала баба штыком на оцепеневших дедов и повернулась к ним спиной, загораживая выход. Свиблов-Щенков превентивно зарыдал, дед Эдуард сильно двинул его локтем в бок: «Брось, небось, порядки новые такие, все образуется. Впервой что ли?» Баба взяла на караул и отступила в сторону. В обезьянник вкатилась с немалой силой брошенная ковровая дорожка, конец ее лег прямо у ног стариков. В проеме, окончательно застя свет, появился представитель сильного пола, облаченный в дорогую шубу из неизвестного, совершенно синего на просвет меха, однако с обнаженной головой, так что лысина представителя сильного пола вся переливалась в лучах солнца поздней осени. Пожилая баба, исполнявшая, судя по всему, также и функции церемониймейстера, прямо из положения «на караул» сделала книксен и объявила дедам в недрах обезьянника:

— Его высочество великий князь Никита Алексеевич!

— Чего говорить будем? — быстро спросил Щенков, но дед Эдя уже отвечал:

— Его сиятельство граф Юрий Свиблов просят пожаловать высокого гостя.

— Благодарю вас, ваше ханское величество, — с достоинством проговорил сношарь, намекая, что титулы вассальных владык уважает; породы дед Эдуард был не сношарской, но пользу этого человека в государстве Пантелеич осознал уже давно. К тому же и титул у деда Эдуарда был с гаремным оттенком, и сношарь подумывал: не испробовать ли кого из многочисленного потомства Корягина на предмет помощи по основной работе. — Милостивый мой государь граф Юрий! продолжил сношарь. — Приношу извинения, что лишь теперь наношу визит. Прошу в качестве извиняющей компенсации принять от меня вашу наследную собственность, которую все эти горькие годы я оберегал!