Тобиас Вулф - Рассказы

- Ага. - Голос Кайзера звучит неестественно громко.

Женщина снова кивает, ее здоровый глаз смотрит сначала на Кайзера, потом на Лебовица и наконец на Миллера. Глядя на последнего, она улыбается и выпаливает набор каких-то несусветных звуков - то ли слова незнакомого языка, то ли заклинание. Как будто рассчитывает, что Миллер ее поймет. Один из ее передних зубов совсем черный.

- Нет, мэм, - отказывается Миллер. - Нет. Мне гадать не надо. - И в подтверждение своих слов качает головой.

- Заходите, - говорит женщина и отступает в сторону.

Лебовиц и Кайзер поднимаются по ступенькам и исчезают в трейлере.

- Заходи, - повторяет женщина и манит своими белыми руками Миллера к себе. Миллер отшатывается, продолжая качать головой.

- Оставьте меня в покое, - говорит он и, прежде чем женщина успевает что-нибудь сказать, поворачивается и идет прочь. Подойдя к джипу, он забирается внутрь и, развалившись на месте шофера, распахивает обе дверцы, чтобы устроить небольшой сквозняк. Миллер физически ощущает, как от теплого ветерка подсыхает его промокшая форма. Противно пахнет мокрым брезентом, этот отдающий плесенью запах смешан с кислым запахом его собственного пота. Сквозь два мутных полукруга, что расчистили дворники на грязном ветровом стекле, Миллер видит трех пацанов, которые сосредоточенно мочатся на стенку бензоколонки.

Миллер наклоняется, чтобы расшнуровать ботинки. Мокрые шнурки не поддаются, от напряжения кровь приливает к лицу, дыхание учащается. "Чертовы шнурки, - бормочет он. - Чертов дождь". Наконец шнурки развязаны - тяжело дыша, Миллер выпрямляется. Смотрит на трейлер. Чертова цыганка.

Трудно поверить, что эти два осла вошли-таки в трейлер. А еще смеялись. Им все шуточки. Что ж, это говорит только об их глупости: такими вещами не шутят. Кто знает, что скажет гадалка, но от того, что она скажет, не уйти. Тебе открывают будущее, и с этого времени твое будущее здесь, перед тобой. Это все равно что открыть дверь своему убийце.

Будущее. Каждый и так знает свое будущее - кроме деталей. Одно, во всяком случае, очевидно: все идет к худшему. А если это знать, остальное не так уж и важно. Ни о чем конкретном лучше не думать.

У Миллера нет никакого желания знать детально свое будущее. Он стягивает мокрые носки и растирает белые затекшие ступни. Время от времени поглядывает на трейлер, где цыганка гадает Кайзеру и Лебовицу, и неодобрительно фыркает. Нет, он своего будущего знать не хочет.

Потому что и вправду все становится только хуже. Вот сидишь ты перед своим домом, тычешь палочкой в муравейник, слышишь, как на кухне позвякивает столовое серебро и переговариваются отец с матерью, а потом - трудно даже вспомнить, в какой момент, - один из голосов перестает звучать. И никогда тебе его больше не услышать. В путешествии из сегодня в завтра засады не избежать.

Нет, не стоит думать о том, что тебя ждет впереди. У Миллера и сейчас уже язва, да и зубы - хуже некуда. Запас сил тает. А что будет с ним в шестьдесят? Да что там в шестьдесят - что будет с ним хотя бы через пять лет? Миллер как-то видел в ресторане парнишку своего возраста в инвалидной коляске, его кормила супом женщина, которая одновременно разговаривала с другими людьми, сидящими за столом. Скрюченные кисти юноши лежали на коленях, словно пара оброненных перчаток. Закатанные брюки открывали бледные исхудалые ноги - кожа да кости. Юноша с трудом шевелил головой. Женщина, поглощенная болтовней с друзьями, не очень заботливо кормила своего подопечного: половина супа проливалось ему на рубашку. А вот взгляд у калеки был вполне осмысленный. Миллер тогда еще подумал: со мной такое тоже может случиться.

Ты чувствуешь себя отлично, и вдруг ни с того ни с сего что-то нарушается в твоей системе кровообращения и часть твоего мозга перестает функционировать. И ты уже не тот, что прежде. А если это не случится внезапно, значит, мозгу суждено разрушаться постепенно. Один конец.

Когда-нибудь Миллер умрет. Он это знает и гордится своим знанием: ведь все вокруг только притворяются, что знают об этом, а на самом деле в глубине души верят, что будут жить вечно. Но то, что он предпочитает не думать о будущем, связано не с этим. Причина тут гораздо серьезнее, ее лучше не касаться, да он и не станет.

Вот уж точно не станет. Откинувшись на спинку сиденья, Миллер закрывает глаза, но все его попытки задремать терпят неудачу: он совсем не хочет спать и, ощущая смутное беспокойство, против своей воли начинает доискиваться причины. А когда находит, открытие нисколько его не удивляет. Его мать тоже умрет. Неизвестно когда. Миллер не может рассчитывать на то, что мать окажется дома, когда он наконец решит, что она достаточно настрадалась, и вернется, чтобы услышать, как она попросит у него прощения.

Миллер открывает глаза - сквозь грязное ветровое стекло он видит размытые очертания уродливых построек. И вновь закрывает глаза. Он слышит свое дыхание и ощущает знакомую, почти физическую боль от сознания того, что матери нет рядом. Он сам сделал так, чтобы она не могла увидеть его, не могла поговорить с ним, или, встав за спинкой стула, коснуться невзначай, положить руки на плечи, задать вопрос или просто постоять молча, думая о своем. Он хотел наказать ее, а получилось, что наказал себя. Миллер понимает, что этому надо положить конец. Разлука его убивает.

Надо действовать - хватит размышлять черт-те о чем. Миллер твердо знает, что надо делать словно мысленно уже заранее спланировал весь этот день. Добравшись до базы, он не станет связываться с Красным Крестом, а соберет вещички и на первом же автобусе рванет домой. Никто его не осудит. Даже когда ошибка раскроется, никто ему и слова не скажет: естественно, сын потерял от горя голову. Его не только не накажут, а возможно, еще принесут извинения за причиненный моральный ущерб.

Он поедет домой на первом же автобусе - на экспрессе или обычном, все равно. В автобусе будет полно мексиканцев и солдат. Миллер сядет у окна и попробует немного вздремнуть. Время от времени просыпаясь, он будет смотреть на проносящиеся за окном зеленые холмы, пашни и автовокзалы, где останавливается автобус. Там воздух сизый от выхлопных газов и стоит непрерывный гул от гудков и рева моторов. Люди, на которых он глазеет через стекло, бросают на него ответные затуманенные взгляды, словно, как и он, только что очнулись от сна. Салинас. Вакавилл. Ред Блафф. В Реддинге Миллер возьмет такси. Он попросит водителя остановиться на минутку у магазина Шварца и купит цветы, а затем уж прямиком домой - по Саттер-стрит к Серре, мимо стадиона, мимо школы, мимо церкви мормонов. Правый поворот на Белмонт-стрит. Левый - на Парк-стрит. Перегнувшись через спинку сиденья к шоферу, он говорит: дальше, дальше, еще немного вперед, вот сюда, к этому дому.

Слыша за дверью громкие голоса, он звонит. Дверь распахивается - голоса сразу стихают. Кто все эти люди? Мужчины в строгих костюмах, на женщинах белые перчатки. Кто-то, заикаясь, выговаривает его имя. Странно, он почти забыл, как оно звучит. У-У-Уэсли. Произносит его мужской голос. Миллер стоит на пороге, вдыхая запах духов. Кто-то берет у него цветы и кладет поверх других на кофейный столик. Прежний голос повторяет его имя. Это Фил Доув, он идет навстречу Миллеру. Идет медленно, раскинув руки - как слепой.

Уэсли, говорит он. Слава богу, ты приехал.

Цепь

Брайан Голд стоял на горке, когда на его дочку напала собака. Громадный черный волкодав, гремя цепью, метнулся с заднего крыльца, в два прыжка пересек двор и помчался по парку прямо к девочке, почти не проваливаясь в глубокий снег. Голд надеялся, что пса остановит цепь, но тот все несся вперед. Голд бросился вниз, крича во все горло, но снег и ветер заглушали его крик. К этому времени Анна на своих саночках почти съехала с горки. Чтобы уберечь дочь от резких порывов ветра, Голд накинул ей на голову капюшон и теперь понимал, что девочка не может ни услышать его, ни заметить бегущую к ней собаку. Он сознавал, что скорость собаки несопоставима с его собственной: тяжелые резиновые сапоги скользили по ледяной корке, предательски протянувшейся под свежим снегом. Полы пальто хлестали по ногам. Когда собака налетела на дочь, Голд еще раз пронзительно крикнул, и тут Анна откинулась назад, и животное вместо лица вцепилось ей в плечо. Голд был где-то на полпути вниз, он отчаянно размахивал руками, продолжая скользить; казалось, он застыл на месте и расстояние между ним и собакой, уже стянувшей Анну с санок и трясшей ее, словно тряпичную куклу, нисколько не уменьшается. В отчаянии он сделал последний рывок - разделявшая их пропасть вдруг мигом исчезла, и он оказался рядом с дочерью.

Санки были перевернуты, снег взрыт и истоптан; пес, чувствуя себя хозяином положения, пометил территорию. Он так и не выпустил из зубов плечо Анны. Голд слышал яростное рычание и видел перед собой напряженную собачью спину, прижатые уши и обнаженные в оскале красные десны. Анна лежала на снегу навзничь, в лице - ни кровинки, и смотрела в небо. Никогда еще дочь не казалась Голду такой маленькой. Голд схватил цепь и с силой дернул, но рыхлый снег был плохой опорой для ног. Пес зарычал еще грознее, продолжая трясти Анну. За все это время девочка не издала ни звука. От этого молчания в груди Голда образовалась холодная пустота. Упав на собаку, он захватил рукой ее голову и потянул к себе. Но та по-прежнему не отпускала свою жертву. Охваченная охотничьим азартом, она упорно не желала расставаться с добычей. Свободной рукой Голд попробовал разжать ей челюсти. Перчатки взмокли от слюны и скользили, мешая ему. Рот Голда оказался у собачьего уха. "Пусти, сволочь", - прохрипел он и изо всей силы укусил это ухо. Раздался отчаянный визг, что-то, звякнув, ударило его по носу и откинуло назад. Когда он поднялся, то увидел, что собака стремглав несется к дому, мотая головой и оставляя на снегу капли крови.