Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант

Воцарилось молчание.

-    Откуда вам известна история Губайдулина? - спросил Ефим.

-    В основном, от него самого, сам выболтал. Раз как-то зашел ко мне в палату, вежливо осведомился, можно ли со мной потолковать, здесь-де он никогда ни с кем не говорит, потому что все дрянь людишки - психи, шваль. Признался, что нравлюсь ему, попросил разрешения открыть мне свою грешную душу, так и сказал: грешную душу. И выложил, как на духу, свою бандитско-уголовную биографию. Вы бы видели его тогда - глаза выкатились, кровью налились, голос сорвался, он завыл: «Прут они на меня, прут, живые, страшные, тянут руку к моему горлу: ты убил нас, Мустафа! Ты! Ты! Ты!» И представляете, Ефим, с ним тотчас случился один из его приступов, он его у себя спровоцировал своим рассказом. Он так заорал, что у меня волосы на голове зашевелились. Я сорвался с места и за санитарами... А сколько палачей, куда страшней Губайдулина, разгуливают на свободе по матушке Совдепии, творят черные дела и не спешат раскаиваться, живут припеваючи. Я... нет, потом... пока отдыхайте, вас, наверно, скоро к врачу пригласят. - И, устроившись на кровати, Володя принялся за чтение.

Лежа на спине с закрытыми глазами, Ефим и не пытался вздремнуть. Славный парень, думал он о Володе, похоже, раскусил и возлюбил по достоинству нашу великолепную действительность пораньше меня. Так вот каков оказывается Мустафа! Настигла ката Божья кара - спятил с ума! Поделом! Но если прикинуть с холодной головой, кто он? Всего лишь исполнитель, послушное орудие в руках палачей истинных, рангом раз в сто повыше. Какую же кару понесли те обер-убийцы? Насколько известно, никакую. Видно, у Мустафы, на самом донышке его черной душонки, все-таки притаилась крошечная толика совести. Она и сгубила Мустафу: заговорила и загнала в сумасшедший дом. Выходит, ни у великого вождя, ни у кого из его бесчисленной рати нет и микроскопической частички совести, значит, они хуже профессионального палача Губайдулина...

-    Сегал, - раздался над Ефимом женский голос, - вас вызывает врач.

Ефим открыл глаза - перед ним уже знакомая медсестра. Он надел пижамную куртку, сунул ноги в тапки, последовал за сестрой в ординаторскую.

-    Садитесь, Ефим Моисеевич, - пригласил улыбчивый мужчина лет тридцати пяти, - я ваш врач - Иван Петрович Канатчиков. - Он заметил немой вопрос на лице Ефима. - Нет-нет, я просто однофамилец... Что же, расскажите, пожалуйста, о себе, о своих родных и близких, о ваших занятиях, постарайтесь подоскональнее. Словом, выкладывайте все, как говорится, от Ромула до наших дней.

Вот уж чего сейчас не хотелось Ефиму! Мало сказать трудно - тошно ворошить в памяти пережитое: сомнения, страдания, прозрение, заблуждения. Да и непросто уложить жизнь в коротенький рассказ для ушей медика. Он долго молчал, обдумывая, как бы побезболезненнее для себя повести беседу.

-    Жду, Ефим Моисеевич, или не знаете с чего начать?

-    Вы правы.

-    Странно. Вы - журналист, кому как не вам уметь излагать свои впечатления, наблюдения...

Внезапно Ефиму на ум пришла спасительная мысль.

-    Доктор, вы можете избавить меня от долгой, очень тяжкой для меня исповеди.

-    Каким образом?

-    Думаю, что это несложно. Я уже имел несчастье попасть в эту больницу в августе 1944-го. Лечил меня Борис Наумович Котляр. Я ему тогда все выложил, как на духу. Зачем же повторяться? Ничего нового я не скажу.

-    A-а! Значит, вы у нас уже однажды побывали? Понятно. Борис Наумович теперь здесь главный врач. Что ж, я затребую из архива историю вашей болезни, но кое-что придется дополнить - пять лет прошло. На что вы сейчас жалуетесь?

- Головные боли, бессонница, раздражительность. Все это следствие, а причина...

-    Причина указана в направлении: травматическая энцефалопатия после тяжелой контузии.

-    Если только это!

-    Не совсем понимаю вас.

-    У меня, доктор, болезнь социальная: конфликт с действительностью. Для таких индивидуумов, как я, условия жизни неподходящие - верховенство произвола и беззакония, надругательство над личностью.

Беспечность, улыбку как ветром сдуло с полного румяного лица Ивана Петровича. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор, запер дверь изнутри на ключ, вернулся на свое место, с недоверием и испугом посмотрел на пациента.

Ефим рассмеялся:

-    Что, Иван Петрович, и в сумасшедшем доме есть все-слышащие уши? Вы тоже боитесь?

Канатчиков забегал глазами, как пойманный с поличным школяр, вымученно улыбнулся, покосился на свои наручные часы.

-    Гм... Нам придется прервать беседу: через десять минуть совещание у главного, так что...

Придя в палату, Ефим увидел на тумбочке сверток и конверт. Надиным почерком на нем было написано: «Сегалу Е.М.». «Фима, родной, - писала Надя, - очень волнуюсь за тебя. Если можешь, черкни пару слов. Ничего не скрывай. Целую, Надя».

До чего же он обрадовался этой весточке!

-    Внизу ждут вашего ответа, - сказал вошедший в палату Володя.

Не мешкая ни секунды, Ефим написал Наде сверхуспокоительное письмо.

-    А как передать его жене? - спросил Володю.

-    Давайте. - И, вернувшись минуты через две, доложил: - Все в порядке.

-    Попируем? - предложил Ефим, распаковывая приношения Нади.

-    Охотно! У меня от воскресной передачи тоже кое-что осталось.

Общими усилиями они собрали «роскошный стол»: полукопченая колбаса, кильки, сыр, сливочное масло, печенье, конфеты. Пир - так пир! Наполнили стаканы кипятком, чуть подкрашенным заваркой, чокнулись обжигающими руки стаканами: «Будем здоровы!»

Глядя на Володю, уписывающего все подряд, Ефим последовал его доброму примеру.

В палату вошла медсестра.

-    Приятного аппетита, молодые люди! Я на минутку, сообщить Сегалу, что записку его жена получила. Мы ее насчет вас успокоили.

-    Большущее спасибо, - сказал Ефим. - Да-а... - прибавил он, когда сестра ушла, - у нас в отделении не то, что в третьем, можно считать, полная демократия.

Володя с любопытством глянул на Ефима.

-    А вам откуца известны порядки третьего? Это буйное отделение.

-    Из рассказов одного моего приятеля. Он там побывал. - Ефим помолчал. - Ладно, не буду вам голову морочить: приятель тот - я, собственной персоной.

-    Вы?! В буйном отделении?! - у Володи изумленно вытянулось лицо. - Полноте, чепуха какая-то!

-    Не верите? Тогда слушайте. - И Ефим рассказал историю с Яшкой-кровопийцей.

-    Мне тогда повезло, в кармане оказался документ о контузии. Поэтому мне и прописали пребывание под широким, добрым крылом доктора Бориса Наумовича Котляра.

-    Бориса Наумовича? Так это же наше местное светило! Величина! Профессор! Я с ним немного знаком. Хороший человек.

-    Да, - согласился Ефим, - дай ему Бог здоровья. Он спас меня, поставил на ноги, дал возможность еще раз вернуться в строй.

-    А что было дальше?

-    Дальше? Дальше последовала эпопея, которую сходу изложить просто невозможно. У нас, я предполагаю, времени впереди достаточно. Как-нибудь расскажу.

-    Все же с этим Яшкой вы впоследствии виделись?

-    Не только виделись. Я, признаться, имел определенную возможность насолить ему, когда работал в заводской многотиражке.

-    Ну, и?..

-    Эх, захлестнули меня дела да события! Закрутили, завертели. На заводе повстречались типажи поколоритнее Яшки, он перед ними ягненок... Хотя и не исключение в стане власть имущих, он, скорее, тоже плоть от их плоти, кость от кости. Поди-ка, оторви его от той плоти. Достань!

Володя опустил красивую чубатую голову, задумался. Когда поднял глаза - ахнул: Ефим лежал навзничь, открытыми, остановившимися глазами смотрел в какую-то точку мимо Володи. Щеки его побелели, губы что-то шептали.

Володя бросился за дежурным врачом...

Немало дней и ночей Ефим так и не обретал ясного сознания.

-    Болезнь протекает своим чередом, - говорил Канатчиков, - ничего страшного.

Однажды в палату пришел Борис Наумович, Ефим узнал и не узнал своего старого друга.

-    Крепко переутомились нервишки у Сегала, - сказал Борис Наумович, - вот и отдыхают, закон самосохранения действует, организм защищается. Все обойдется, парень стойкий, я его помню... Следите, чтобы спал.

...Настал день, когда Ефим пришел в себя окончательно. Назавтра Наде разрешили свидание с мужем. Больничный парикмахер накануне побрил, постриг его. Выглядел он спокойным, аккуратным, но очень бледным.

Тревогу, растерянность, радость - все выразило подвижное лицо Нади, когда она увидела Ефима. Оба побежали друг другу навстречу, обнялись. Не поцеловались. Этого они никогда на людях - по молчаливому сговору - не делали. Уселись на два свободных стула в углу коридора.

С чувством безмерной вины смотрел Ефим на родное, самое родное лицо на свете, прекрасное в своей чистоте и детскости, но сильно утомленное, озабоченное, похудевшее. Это он, только он виноват в страданиях жены. За какие грехи Господь послал бедной девочке-женщине такие испытания? Чем, когда, как сможет он искупить стопудовую вину перед ней?! Убить себя за это мало!