Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант

С чувством безмерной вины смотрел Ефим на родное, самое родное лицо на свете, прекрасное в своей чистоте и детскости, но сильно утомленное, озабоченное, похудевшее. Это он, только он виноват в страданиях жены. За какие грехи Господь послал бедной девочке-женщине такие испытания? Чем, когда, как сможет он искупить стопудовую вину перед ней?! Убить себя за это мало!

Надя вынула из хозяйственной сумки свертки.

-    Вот, отнеси в тумбочку, ешь, поправляйся. По-моему, ты немножко похудел, - она не скрывала огорчения.

-    У меня отличный аппетит, увидишь, скоро растолстею. Ты сама ешь получше, береги себя. Скоро выпишусь и заживем мы с тобой на славу! - Ефим не очень-то верил собственным восторженным восклицаниям, и от внутреннего неверия слова его звучали неубедительно, наигранно.

Надя все поняла. И не желая огорчать мужа, в тон ему заверила:

-    Конечно, скоро ты окрепнешь, вернешься домой совсем здоровым.

Ни на секунду не забывал Ефим о беременности жены. Была ли она у врача? Не определил ли он пол их будущего малютки? Вопросы вот-вот готовы были сорваться с его языка, да застряли. Почему? Кого он берег? Надю? Себя? Обоих вместе? От чего берег? Неизвестно. Но язык его словно одеревенел.

Надя удивительным образом угадала его мысли.

-    Иногда мне кажется, что я ошиблась и ничего нет.

-    Ты не могла ошибиться! - испугался Ефим. - Завтра же сходи к врачу. У нас должен быть ребенок, ведь ты тогда уверенно сказала...

И вдруг, неведомо откуда, в голову ему прыгнула, заплясала на одной ножке пакостная мыслишка: «Хорошо бы Надя ошиблась! Хорошо бы! Какие дети в их положении?

Потом, потом...»

-    Вон! — вскрикнул он. — Проклятая! Вон, отвяжись!

-    Ты что? - испугалась Надя.

Он сильно тряхнул головой, очнулся, увидел побледневшее лицо жены, встревоженный, обиженный взгляд. Он схватил ее за руки.

-    Прости, ни с того, ни с сего лезет всякая чертовщина... Не волнуйся... «Все пройдет, если рядом со мной воплощение мысли и чувства».

Надя коснулась шелковой ладонью его лба.

-    Температуры нет. Тебе лучше? Может быть, мне уйти, ты устал?

-    Не уходи, ради Бога, я так соскучился, мне с тобой так хорошо, родная моя...

Они расстались после повторной настоятельной просьбы дежурной медсестры. Лежа в постели, Ефим мысленно продолжал свидание со своей храброй «курочкой без мамы».

Володя, лежа на своей койке, то и дело косил глаза на соседа.

-    Вы не спите? - спросил, наконец.

-    Нет, не сплю, прикрыв очи, мечтаю... Спросите, о чем? О самом малом: поскорее вырваться отсюда к милой супруге.

-    Да, жена у вас милая, очень милая... Что ж, могу вам предсказать: месяца через полтора вы будете дома. А вот я... Когда меня выпустят из этой каталажки?.. Ладно, - махнул рукой, - давайте ужинать. Принесу чайник, приступим к обжорству.

Некоторое время оба с аппетитом уписывали приношения заботливых жен, запивали чаем.

-    Володя, - нарушил молчание Ефим, - я хочу задать вам один вопрос. Может быть, он покажется вам странным. Что вы здесь делаете?

-    Пью чай с достопочтенным Ефимом Сегалом, - с иронией улыбнулся Володя, сделав театральный поклон в сторону Ефима.

-    Нет, серьезно... можете, конечно, не отвечать. Сказать вам, что меня удивляет? Не то, что, на мой взгляд, вы совершенно здоровы и почему-то здесь сидите, нет, совсем другое: как за такой долгий срок пребывания в этом учреждении вы не сделались больным уже в самом деле, не рехнулись?

Володя усмехнулся с горечью.

-    Сам удивляюсь. Иммунитет против сумасшествия необыкновенный... Вы верно догадались: психически я здоров, и нервы у меня, видно, из прочного металла. Иначе сейчас перед вами сидел бы не человек, а человекоподобное... Вернее, не сидел тут, а испускал бы дух в каком-нибудь адском отсеке... Как я попал в эту обитель? Расскажу, если вам интересно.

-    Еще спрашиваете!

-    Тогда закруглим трапезу, уляжемся с комфортом, выключим свет... Рассказ мой будет не коротким.

-    Итак, - начал он, - моя родная станица обрисована в романе Шолохова «Поднятая целина». Но я забежал вперед. Надо все по порядку.

Пять лет кряду, до лишения свободы, я преподавал русский язык и литературу в станице. Специальность - фамильная. Мой отец занимался тем же и в той же школе. В 1937 году его арестовали по ложному доносу. Вкатили как врагу народа десять лет и сослали в один из лагерей НКВД. В той преисподней мой бедный отец, честнейший из честных, наверняка умер бы, так и не поняв, в чем и перед кем он виноват... На его счастье, лагерь, где он отбывал срок, посетил случайно один высокий чин аппарата Ежова. При инспектировании мест каторжных работ он увидел моего отца, с которым вместе воевал в свое время против басмачей... Бывают же чудеса на свете! Тот самый чин пожалел отца, поверил в его невиновность. В общем, к нашей радости, глава нашей семьи на восемь лет раньше очутился у себя дома с полной реабилитацией. Но два года ежовского «курорта» превратили моего отца, физически, казалось, человека несокрушимого, в живую мумию. Радость наша была короткой. Вскоре мы его похоронили.

Володя помолчал.

-    Все же мы успели тогда о многом переговорить. Незадолго до кончины отец сказал мне: «Сын, я воевал за Советскую власть на фронтах Гражданской, с белогвардейцами, в Средней Азии - с басмачами. Я служил ей всю свою жизнь верой и правдой, высокой убежденностью. И вот за все это она оскорбила меня недоверием, унизила и убила, как заклятого врага...» Помню, он сказал: «Нет, Советская власть так поступить со своим воином и аратаем - не посмела бы! И если бы с одним мной разделалась неоправданно, можно было бы подумать - трагическая ошибка. Но в лагере, рядом со мной, мучились тысячи таких же безгрешных перед новой властью, таких же ей преданных. И тогда, - сказал отец, - я пришел к страшному выводу: нет у нас Советской власти. Под ее вывеской утвердилась разновидность произвола, которому и название точное не подобрать...» Он выразился, помню, так: В чем-то это новое общественное устройство страшнее фашизма, ибо фашизм - не маскируется! А то, что образовалось у нас, рядится в добродетель под красным знаменем равенства и братства». Отец, по-моему, больше страдал в тот момент от душевного надлома, чем от болей физических. Он, помню, несколько раз повторил тогда: «Как бы я хотел ошибиться! Как бы я хотел ошибиться! - И заключил так: - Постарайся разобраться до конца, что произошло с нашей многострадальной страной, и прошу тебя: стань учителем, неси людям свет и правду, чем бы тебе за это не пришлось поплатиться».

Я поклялся отцу выполнить его завещание. Да, я упустил важную деталь из предсмертного наказа отца. Он просил, чтобы я, если жизнь опровергнет его страшный вывод, явился к нему на могилу с радостной вестью... И вот прошло больше десяти лет. Много раз побывал я у родной могилы, подолгу простаивал над ней молча: сказать отцу мне было нечего. Он оказался провидчески прав: никаких признаков народовластия нет у нас и в помине. Трижды обожествленный после Победы Иосиф Сталин правит народами новой Российской империи, как стадом баранов. МВД во главе с душегубом Берия - государство в государстве... Вот так, дорогой мой Ефим Сегал, вот так. - Володя замолчал. Ефим слышал, как он нервно барабанил пальцами по крышке больничной тумбочки.

- Я благодарен судьбе за то, что свела нас, - сказал Ефим, - встретить единомышленника - удача редкостная, особенно в наше время. Но вы все-таки не рассказали, за что вас упрятали сюда?

-    Вы еще не догадались? За вольнодумство, есть такое, как сказано в толковых словарях - «устаревшее», понятие, то есть за неугодные властям речи. Как это случилось - сейчас услышите. Давайте закурим, немножко передохнем — и я доскажу остальное.

-    Я уже говорил, - продолжил Володя несколько минут спустя, - что стал учителем, в пределах возможного учил детей умению распознавать правду. И даже такая вроде бы малость выпирала за дозволенные рамки. Меня не раз одергивали, предупреждали. Однажды я рассказал на уроке о «Поднятой целине» - романе моего знаменитого земляка, о том, что события, изображенные в романе, развертывались на моих глазах. И хотя во время коллективизации мне было всего девять лет, я отлично запомнил все то, что ребенком видел. Оценил, осмыслил потом, повзрослев. Мой рассказ, естественно, отличался от шолоховского повествования. Я попытался осторожно внушить учащимся мысль о том, что книжка Шолохова - ни что иное как намерение средствами художественной прозы оправдать неслыханное историческое злодейство, обелить методы давыдовых да нагульновых, этих рыцарей коллективизации. Упомянул я на уроке и о небезызвестной статье великого Сталина «Головокружение от успехов», В романе ей отведена роль этакого волшебного жезла, своевременного предупреждения мудрейшего из мудрейших некоторым перегибщикам, у которых якобы голова закружилась от непомерных успехов в начале коллективизации. Я слегка намекнул своим воспитанникам, что писатель несколько поступился истиной, осторожненько дал понять, что Сталин мог и обязан был предотвратить «варфоломеевскую ночь» советского крестьянства, если бы выступил со своей статьей значительно раньше.