Бертольд Брехт - Трехгрошовая опера

Мак. Спасен, спасен! Да-да, где нужда велика, там и помощь близка.

Полли. Спасен, мой дорогой Мэкки, спасен! Я так счастлива.

Госпожа Пичем. Итак, все пришло к благополучному концу. Как легко и мирно жилось бы на свете, если бы всегда появлялись королевские вестники.

Пичем. Поэтому останьтесь все на местах и спойте хорал беднейших из бедных, чью трудную жизнь вы сейчас представили. Ибо в действительности печален бывает именно их конец. Когда побитые дают сдачи, королевские вестники появляются чрезвычайно редко. Поэтому нужно быть терпимее к злу.

Все (поют под орган, подходя к рампе).

Терпимей будьте к злу. Оно к тому же

Само замерзнет. Ведь тепла в нем нет.

Не забывайте о великой стуже

Земной юдоли, стонущей от бед!

ПРИЛОЖЕНИЕ

НОВАЯ СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ

1

Фриц был штурмовик, и Карл был фашист,

А карьеру сделал Курт, как ни странно.

Но все это кончилось, и начались

Походы в различные страны.

Шмидту-вестфальцу

Нужна Украина,

А Краузе - Париж, и скорей!

И если б, как намечено,

Все было онемечено

И вражеская сила

Препятствий не чинила,

Берлинец Майер бы назвал

Болгарию своей.

2

В пустыне от зноя Шмидт изнывал,

На севере Краузе мерз многократно.

Но хуже всего было то, что не знал

Ни один человек, как вернуться обратно

В Вестфалию

Из степей Украины,

Из Африки - в Шпесский лес?

Не было, как намечено,

Все онемечено,

И вражеская сила

Препятствия чинила,

А тот, кто сбил их с толку,

Куда-то исчез.

3

И Шмидт не вернулся, и немцам капут,

И трупы смердят, и крысиные норы.

Но в Берлине разрушенном люди ведут

О т_р_е_т_ь_е_й войне мировой разговоры.

Кельн - щебня груда,

В Гамбурге худо,

А Дрезден - скопище дыр.

Но вдруг Америка

Русским не поверит, а?

И вдруг между собой еще

Они начнут побоище,

И Майер, снова в каске,

Захватит весь мир!

(1946)

НОВАЯ БАЛЛАДА О ПРИЯТНОЙ ЖИЗНИ

1

Твердят, что на земле всего прекрасней

Жизнь мудреца, что пустота в желудке

И холод в доме - это предрассудки.

Оставьте про себя такие басни!

Кто хочет жизнью тешиться простой,

Пусть тешится. Увольте лишь меня!

Нигде, нигде на свете даже дня

Нельзя прожить на пище на такой.

Одной свободе разве будешь рад?

Лишь тот живет приятно, кто богат.

2

Мясник отменный маршал наш покойник.

Сначала заграбастал он полсвета,

А после на суде потел за это,

И там, еще жирней своих конвойных,

Он на вопрос, зачем старался так,

Ответил, что о славе лишь радел.

Как будто он от славы разжирел!

Тут рассмеется и любой дурак.

Нет, не о славе пекся этот фат:

Лишь тот живет приятно, кто богат.

3

Вот прорва Шахт. Он проглотил полмира,

Хоть шея коротка у живоглота.

Вчера венчали лаврами банкира,

Сегодня вешать не хотят банкрота.

Останется он цел и невредим,

Но на вопрос, зачем же он избрал

Столь мерзкий путь, ответствует нахал,

Что честолюбье овладело им.

Нет, не почета жаждал этот гад:

Лишь тот живет приятно, кто богат.

4

Вот Украины гнусный разоритель

Лакейтель, пред Адольфом лебезивший,

Трофеями себя обогативший,

Ценитель танков, коньяков ценитель.

Что двигало им? Долг! Ведь он солдат.

Из чувства долга кровь он проливал.

А если он попутно капитал

И нажил, о таких вещах молчат.

Чей капитал? О том не говорят.

Лишь тот живет приятно, кто богат.

5

У них у всех великие заботы,

У них у всех возвышенные цели,

Не говорят о том, как пили-ели,

А с духами ночами сводят счеты.

Ведь каждый был, по сути, Лоэнгрин,

И каждый был немножко Парсифаль:

Не Ленинград им нужен, а Грааль,

Разрушена Валгалла, не Берлин.

Их дело в шляпе. Им сам черт не брат:

Лишь тот живет приятно, кто богат.

(1946)

ДОБАВЛЕНИЕ К БАЛЛАДЕ, В КОТОРОЙ МАКХИТ

ПРОСИТ У ВСЕХ ПРОЩЕНИЯ

Тот, кто ломится в дверь чужую,

Устав без крова горе мыкать,

Кто всех бранит напропалую,

Чтобы не плакать и не хныкать,

И тот, кто хлеб крадет без дрожи,

Чтобы убийцею не быть,

Поверьте, им не сладко тоже,

И я прошу вас их простить.

Не на воришек гнев свой тратьте,

Нет, покрупней воров ищите,

Тех, от кого идет проклятье

Войны, стыда, кровопролитья.

Тот, кто твердил вам: "Режь без страха!"

Теперь "Прости!" твердить готов.

Забейте же им глотку прахом

Прекрасных ваших городов!

Кто вздор насчет прощенья мелет,

Кто учит прошлое забыть

В тех молотком, да потяжеле,

Всего вернее запустить.

(1946)

НОВЫЙ ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ХОРАЛ

Порок не страшен малый. И к тому же

Он сам замерзнет. Ведь тепла в нем нет.

Не забывайте о великой стуже

В земной юдоли, стонущей от бед.

Бой против крупных негодяев нужен,

И нужно наконец избавить свет

От истинной причины этой стужи

В земной юдоли, стонущей от бед.

(1946)

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ СТРОФЫ

"ТРЕХГРОШОВОГО ФИЛЬМА"

Наконец-то торжествуют

Мир, согласье и покой.

Если в деньгах нет отказа,

То конец всегда такой.

Угрожал сперва тюрьмою

Максу Мориц, а потом

Хлеб голодных эти двое

За одним едят столом.

Ведь одни во мраке скрыты,

На других направлен свет.

И вторых обычно видят,

Но не видят первых, нет.

(1930)

ПРИМЕЧАНИЯ

ЧТЕНИЕ ДРАМ

Нет никаких оснований менять эпиграф Джона Гэя к его "Опере нищих" "Nos hoec novimus esse nihil" {"Мы-то знаем, что это - ничто" (лат.).} для "Трехгрошовой оперы". Что касается данного текста, то он почти не отличается от сценической редакции целиком переданной театрам пьесы и, следовательно, адресован скорее специалисту, чем потребителю. Заметим, однако, что превращения в специалистов возможно большего числа зрителей и читателей следует всячески добиваться и что этот процесс совершается на наших глазах.

Буржуазные понятия являются для "Трехгрошовой оперы" не только содержанием. Дело не только в том, что она их изображает, но и в том, как она их изображает. "Трехгрошовая опера" - это своего рода доклад о том, какого отображения жизни ждет зритель от театра. Однако зрителю приходится смотреть и то, чего ему не хотелось бы видеть, его желания не только исполняются, но и критикуются (он оказывается не субъектом, а объектом). Поэтому теоретически он может признать, что театр получает новую функцию. Но так как театр сопротивляется своей модификации, то полезно, чтобы драмы, предназначенные не только для постановки, но и для реформы театра, зритель читал сам, читал из недоверия к театру. Сейчас мы наблюдаем абсолютный примат театра над драматической литературой. Примат театрального механизма это примат средств производства. Сопротивление театрального механизма новой целевой установке выражается в том, что, сталкиваясь с драмой, он сразу же ее изменяет, так что она перестает быть в нем инородным телом. Нетронутыми остаются разве только те элементы драмы, где она убивает самое себя. Необходимость правильно ставить новую драматургию - а это для театра еще важнее, чем для драматургии, - отступает на задний план из-за того, что театр может ставить все; он "театрализует" что угодно. Разумеется, этот примат имеет экономические причины.

ЩИТЫ И НАДПИСИ

Щиты, на которые проецируются заголовки сцен, являются примитивной попыткой олитературивания театра. Олитературивание театра, как и вообще олитературивание всей общественной жизни, нужно всячески поощрять.

Олитературивание означает слияние "воплощенного" со "сформулированным" и дает театру возможность примкнуть к другим видам духовной деятельности. Однако оно остается односторонним до тех пор, пока публика не примет в нем участия и благодаря ему не поднимется на более высокий уровень.

С точки зрения канонов драматургии заголовки неприемлемы потому, что автор обязан воплотить все свои мысли в действии, что драма должна выразить все через себя самое. Это справедливо, если считать, что зритель размышляет не над увиденным, а в рамках увиденного. Но такое стремление подчинить все одной идее, взнуздать зрителя прямолинейной динамикой, не давая ему глядеть ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз, - такое стремление новая драматургия отвергает. В драматургию также нужно вводить ссылки и примечания.

Нужно приучаться к комплексному видению. Мысли зрителя о ходе действия, пожалуй, даже важнее, чем мысли по ходу действия. Кроме того, щиты диктуют и делают возможным новый стиль актерской игры. Это э_п_и_ч_е_с_к_и_й с_т_и_л_ь. Читая надписи на щитах, зритель внутренне принимает позу спокойно покуривающего наблюдателя. Такая поза сама по себе требует более искусной, более благопристойной игры, ибо всякая попытка "загипнотизировать" хладнокровно курящего и, следовательно, достаточно занятого собой человека безусловно обречена на провал. Очень скоро в зрительном зале было бы полно специалистов, как полно их в спортивных залах и на стадионах. Актеры не отважились бы выйти к таким людям, имея за душой только ту жалкую порцию мимики, которую они сегодня кое-как, без раздумий, сколачивают после двух-трех репетиций! У них не нашлось бы потребителя на такой сырой, необработанный материал. Им пришлось бы искать совершенно иных средств, чтобы события, указанные в заголовках и, следовательно, уже лишенные сюжетной сенсационности, привлекли к себе внимание зрителя.