Брэм Стокер - Проклятие мумии, или Камень Семи Звезд

Роман о Дракуле Стокер посвятил своему близкому другу Холлу Кейну. Однако самой страстной поклонницей этой книги была мать писателя Шарлотта Блэйк-Торнли.

Восстанавливаясь после инсульта, сразившего его после смерти Ирвинга, Стокер написал книгу, которую назвал «Личные воспоминания о Генри Ирвинге» (1906). В промежутке между этими значительными произведениями он опубликовал также роман «Тайна моря» (1902), в котором большое внимание уделил роли женщин в истории человечества и в современном ему обществе.

В последние годы жизни здоровье Стокера резко ухудшилось. Причины его смерти так и не были выяснены доподлинно, что породило массу некрасивых спекуляций. Официальные биографы были сдержанны, поэтому обстоятельства кончины писателя остаются загадкой. Недавно Даниэль Фарсон, которого мы упоминали вначале, опубликовал свидетельство о смерти Стокера, в котором в качестве причины смерти писателя значится медицинская атаксия опорно-двигательного аппарата, которая была известна в те дни как общий паралич мозга. По мнению Фарсона, этот диагноз может означать, что приблизительно на рубеже веков Стокер заразился сифилисом и впоследствии умер от него 20 апреля 1912 года в возрасте шестидесяти четырех лет. В наши дни эта болезнь может показаться скандальной и одиозной, однако в Викторианскую эпоху, когда безопасный секс был еще неведом цивилизации, сифилисом болели во всех слоях общества. От него не могли спастись даже почтенные матроны, ни разу в жизни не остававшиеся наедине с посторонним мужчиной. Им сифилис приносили их неблагонравные мужья, охотно посещавшие дома терпимости, что тоже было в порядке вещей. Впрочем, остается реальной и версия «инсульт». Стокер перенес их несколько в последние годы жизни.

Стокера кремировали, его останки находятся ныне в колумбарии крематория Голдерс Грин в Лондоне.

Роман, который мы представляем вашему вниманию, был написан в 1907 году. В нем писатель отдает дань всеобщему увлечению образованной публики на рубеже XIX и XX веков – оккультизму. Стокер был членом ордена Золотой Зари – самой известной в Европе организации масонского толка, действовавшей как раз во второй половине XIX века и первой трети XX-го. Члены ордена Золотой Зари, в отличие, например, от масонов американских, были чужды политики. Будучи людьми просвещенными в области наук, они искали какую-то точку в области человеческих знаний, где наука могла бы сойтись с магией. Они хотели научиться управлять биологическим течением своей жизни, а еще точнее – искали бессмертия. Египетская мифология, соединенная с опытом средневековых арабских алхимиков, каббалистов и христианских мистиков, казалась этим людям, и в их числе Стокеру, весьма перспективной в этом вопросе. Ядром их учения было представление о том, что аскетичный и просвещенный человек, пройдя определенные магические ритуалы, может покинуть свое физическое тело и вечно путешествовать по миру в виде бесплотного духа. При этом он имеет возможность при соответствующих обстоятельствах вернуться в свое или другое подходящее тело по собственному желанию. «Проклятие мумии, или Камень семи звезд» – роман об этом. Но не только. Еще это потрясающе тонкое романтическое произведение Викторианской эпохи. Стокер удивительным образом в мелких деталях и нюансах передает образ мыслей и чувств джентльмена своего времени, благоговеющего перед избранницей своего сердца. Этот настрой, эта искренность и благородство души рассказчика, которые мастерски передает автор, возможно, являются самым привлекательным достоинством романа.

По настоятельной просьбе издателя Стокер вынужден был изменить финал романа, превратить его в хеппи-энд. В таком виде эта книга и дошла до нас. Но вы, читатель, конечно, почувствуете, что завершиться так, как мы это видим, роман просто не мог, и вы сами закончите его для себя. Эта особенность книги дает читателям возможность участвовать в событиях.

Нашел ли Абрахам Стокер за порогом могилы то, что искал, – возможность путешествовать по миру в виде бесплотного духа, – мы никогда не узнаем. Но мы благодарны этому писателю за то, что он подарил человечеству незабываемые образы, которые оказались близкими многим поколениям читателей.

Все казалось таким реальным, что мне почти не верилось, будто это уже случилось раньше. Однако каждое следующее событие происходило не по логике развития – я как бы наперед знал, что произойдет в следующий миг. Так память играет с нами, перемешивая добро и зло, наслаждение и боль, благо и несчастье. Именно благодаря этому жизнь приобретает сладко-горький вкус, а то, что свершилось, становится вечным.

Я вижу, как легкий ялик с поднятыми веслами, замедляя движение, скользит по тихим водам прочь от неистового июльского солнца в прохладную тень, отбрасываемую ветвями старых ив. Я стою в раскачивающейся лодке, она сидит молча, ловкими пальцами отводя надвигающуюся листву и длинные гибкие ветки. Под пологом зелени я вижу воду золотисто-медового цвета и заросший травой берег, играющий всеми оттенками изумруда. И вновь я вижу, как мы сидим в прохладной тени, окруженные мириадами звуков первозданной природы: доносящиеся из-за нашего укрытия и возникающие внутри его, они сливаются в один сплошной умиротворяющий шум, который заставляет забыть, что где-то существует и другой огромный мир, наполненный своими волнениями, тревогами и еще более волнующими радостями. И вновь я вижу, как в этом блаженном уединении юная дева, позабыв все правила чопорного и строгого воспитания, обращаясь ко мне, произносит слова, которые услышишь только в сновидениях. Она рассказывает об одиночестве, наполнившем ее новую жизнь. С грустью она поведала о том, что в их огромном доме все угнетены безмерным богатством ее отца и ее самой, что доверию к ближнему и состраданию там не осталось места и даже лицо ее отца теперь казалось таким же далеким, как и их прошлая деревенская жизнь. И вновь мудрость мужчины и опыт прожитых лет были брошены к ногам молодой женщины. Это как будто произошло по их собственной воле, поскольку осознание своего «Я» не принимало никакого участия в принятии решений, лишь подчиняясь приказу. И вновь быстролетные мгновения начали бесконечно множиться, потому что одной из тайн мира сновидений является возможность слияния и обновления различных реальностей, которые остаются самостоятельными, подобно тому, как игра отдельных музыкантов сливается в прекрасную фугу. Итак, память в моем сне закружилась в безумном танце, все быстрее и быстрее.

Наверное, идеальной безмятежности не бывает. Даже в самом Эдеме среди ветвей древа познания добра и зла кажет свою голову змий. Тишина ночи взорвалась грохотом низвергающейся лавины; шипением внезапного наводнения; гудением клаксона автомобиля, оповещающего спящий американский город о своем продвижении по его улицам; грохотом лопастей парохода, плывущего где-то в море… Что бы это ни было, оно разрушило волшебство моих грез. Зеленый балдахин над нашими головами, сотканный из переплетающихся ветвей и усыпанный алмазами пробивающегося сквозь листву света, задрожал в такт непрекращающимся ударам, а неугомонный звон, казалось, не смолкнет никогда…

Неожиданно ворота сна широко распахнулись, и мои уши уловили причину раздражающих звуков. Пробуждение оказалось прозаично – где-то на улице кто-то стучал в дверь и звонил в дверной звонок.

За время своей жизни в квартире на Джермин-стрит я уже успел привыкнуть к доносящимся с улицы звукам. Ни бодрствуя, ни во сне я не обращал внимания на жизнь своих соседей, какой бы шумной она ни была. Но этот звук был слишком продолжительным, слишком настойчивым и повелительным, чтобы на него можно было не обратить внимания. За этим бесконечным звуком скрывались осмысленные действия, требующие быстроты решений, а за осмысленными действиями – какая-либо срочная нужда или тяжелые душевные переживания. Я не был эгоистом, и при мысли о чьей-то нужде я недолго думая поднялся с кровати. Инстинктивно я взглянул на часы: было всего три часа утра. Через зеленую штору, закрывавшую окно, просвечивал неровный серый круг. Стало очевидным, что звонят и стучат в дверь именно нашего дома, также стало очевидным, что в доме не было никого бодрствующего, кто мог бы открыть дверь. Накинув халат и сунув ноги в тапочки, я спустился к двери в прихожей. Когда я открыл ее, то увидел приличного вида грума, который одной рукой настойчиво нажимал на кнопку электрического звонка, а другой непрерывно стучал дверным молотком. В ту же секунду, как он увидел меня, шум прекратился. Одна его рука потянулась к козырьку шляпы, а другой он вынул из кармана письмо. Перед входом стоял изящный экипаж, лошади, впряженные в него, тяжело дышали, будто только что неслись изо всех сил. Рядом стоял привлеченный шумом полисмен, на поясе которого висел все еще зажженный ночной фонарь.