Джон Апдайк - Оголение

...Сейчас он присел, чтобы срезать ручным секатором упрямые стебли рядом с навесом для лодки. На ум пришла приблизительная цитата одного мастера японских эротических картинок шунга: фаллос на этих картинках изображается увеличенным, потому что, изображенный в естественную величину, он слишком мелок.

Она, его любовница, вернулась, по-прежнему голая, и сказала: «Никого». Она прошествовала голая, как нарушительница из Эдема, по первому этажу, мимо кресел, картин и светильников, все вокруг затмевая, не боясь встречи с грабителем, молочником, мужем; когда она вернулась, ее нагота была спокойна и откровенна, словно у Венеры Тициана, она затопила его изнутри, как проглоченное солнце.

Запустив ей в волосы все десять пальцев, он вспоминал тициановскую Венеру, Олимпию Мане, Маху Гойи, бесстыдство. Взять Эдну Понтелье, героиню романа Кейт Шопин: в завершающий год самого застегнутого из всех столетий она подходит к берегу моря и сбрасывает с себя одежду, прежде чем утопиться. «Как странно и ужасно было стоять нагой под небесами! И как упоительно!»

Он вспомнил, как месяц назад один явился в этот дом с темным сырым подвалом, в который он сейчас с трудом заталкивал громоздкую газонокосилку, исполнившую свой долг. Он сам вызвался тогда приехать сюда и вдохнуть в дом жизнь, испытать его; раньше они его не снимали. Джоан легко согласилась: в те дни в ней тоже сидела тяга к одиночеству. Половина магазинов на острове еще не открылись на лето. Он накупил себе еды на несколько дней и жил здесь в полной непорочности и тишине. Как-то утром он прошел целую милю до пруда, срывая по пути чернику и продираясь сквозь дикий виноград. Пляж там был всего в шаг шириной, о присутствии прочей жизни можно было догадаться только по экскрементам и перьям, оброненным дикими лебедями. Сами лебеди, зависшие в пронзаемом светом тумане на поверхности пруда, показались ему богами, недосягаемым совершенством. На поросших кустарником холмах вокруг пруда не было ни одного дома, ни одной машины. Не воспользоваться такой чистейшей пустотой под небесами было бы святотатством. Ричард избавился от всей одежды и уселся на теплый шершавый камень в позе роденовского «Мыслителя». Потом встал и у кромки воды обернулся пророком, крестителем. На его ноги падали отраженные водой блики света. Его так и подмывало совершить что-нибудь исключительное, непристойное; как он ни тянулся вверх, до неба было не дотянуться. Солнце поддавало жару. Туман быстро улетучивался, лебеди ожили и устроили надменный олимпийский шум, захлопав крыльями. На секунду Ричард расстался с половой принадлежностью и осознал себя божественно очерченным центром концентрического Творения; даже его кожа сделалась красивой — нет, он чувствовал, как на него изливается красота, словно ему признавался в любви, самозабвенно вылизывал его божественный дух... В следующую секунду он, опустив глаза, убедился, что его одиночество нарушено: вверх по его волосатым ногам деловито ползли бронзовые клещи, осчастливленные источаемым этим великаном теплом, подобно тому, как он сам был счастлив от солнца.

Небо успело посереть, подернуться серебром, уподобиться цветом островной гальке. Шагая домой в надежде вознаградить себя выпивкой, он вспоминал популярную среди социологов историю о том, как в девятнадцатом веке один американский фермер хвастался, что, став отцом одиннадцати детей, ни разу не видел обнаженного тела своей жены. В другой книжке, кажется, Джона Гантера, рассказывалось о каком-то портовом городе в Западной Африке, последнем на побережье, где молодая женщина еще могла пройтись голышом по главной улице, не привлекая внимания. Кроме этого, он вспомнил фотографии в «Таймс» многолетней, еще до нескольких революций, давности: на них красовалась совершенно голая Бриджит Бардо, запечатленная со спины. Журнал по этому поводу язвил, что любоваться голыми женщинами можно не только в кино, но и в большинстве американских домов часов в одиннадцать вечера.

Одиннадцать вечера. Маплы ходили ужинать в ресторан; Бин ночует у подруги. Их спальня в арендуемом доме вся в белых тонах, полна жизни; белы даже столики и кресла, а потолок такой низкий, что тени, кажется, лежат у них на головах.

Джоан, стоя в ногах кровати, сбрасывает туфли. Она смотрит вниз, отчего ее лицо кажется укороченным и как будто надутым; она расстегивает на юбке пояс и молнию, демонстрируя комбинацию в виде белой буквы «V». Упавшую юбку она подбирает ногой и прячет в ящик. Потом поднимается кофточка, лишая ее головы, собирая в облако волосы. Снова появляется лицо, теперь озабоченное. Поворот головы, освещенный профиль. Фары машины на дороге ласково скользят по дому, потом теряют к нему интерес. Далее — неожиданный ход: в стремительном танцевальном па Джоан спускает свои трусики, после чего, перекрестив руки, поднимает комбинацию. Нейлон комкается на талии; она застывает в позе рабыни Микеланджело, Мадонны Мунка, девушки с кувшином Энгра, стоит к зрителю лицом, непричесанная. Комбинация разглаживается, змеиная кожа стягивается, процесс продолжается. С небольшим усилием она расстегивает на спине бюстгальтер и бросает его в корзину в коридоре. Величавое покачивание наполовину загоревших грудей. Шагая к кровати, она говорит голосом, которым обычно выражает недовольство:

— У тебя нет занятия лучше, чем на меня глазеть?

Ричард лежит на кровати полуодетый, любуется в одиночестве стриптизом и вот-вот зааплодирует.

— Нет, — честно отвечает он.

Он вскакивает и завершает раздевание; по потолку мечется его тень. Они стоят рядышком, как на пляже, после того как с ней не стали разговаривать юные нудисты, девушка и два парня; тяжелый член одного из парней висел совсем близко от ее руки. «Пялились на меня, как на дуру...» Муж не проявил тогда сочувствия к жене. Они переносятся на пляж, вспоминают то, что было там. Он снова чувствует, как колотится ее сердце в упаковке обильной плоти. Она смотрит на него голубыми, словно утреннее море, глазами и говорит с улыбкой:

— Нет.

Любезно, но твердо. Для Ричарда это — посягательство на святое. Оголенный отказ — новость для обоих.

Героиня романа Дж. Джойса «Улисс».