Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения

(Его словцо!), пока гундосил он осанну,

Бранясь, схватил плута за шкирку без затей

И с потных прелестей его сорвал сутану.

Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,

И четки длинные, под стать его грехам,

Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!

Он молится, сопя и волосы ероша…

А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!

И вот святой Тартюф до самых пят раздет!

Рука на молоте, могуч, широколоб,

Величествен и пьян, он хохотал взахлеб,

Как будто рев трубы в нем клокотал до края, —

Так хохотал Кузнец и говорил, вперяя

В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,

В тот день, когда народ, неистовством объят,

Врывался во дворец быстрей речной стремнины,

Засаленным рваньем стирая пыль с лепнины.

Король еще смотрел заносчиво, но пот

Украдкой вытирал и чуял эшафот,

Как палку – битый пес; а рядом эта шельма,

Уставив на него презрительные бельма,

Такое говорил, что пробирала дрожь!

«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош

Батрачили на всех, безропотны и кротки,

Покуда наш кюре нанизывал на четки

Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,

А наш сеньор в лесах травил зверье и птиц?

Тот плетью нас лупил, а этот – крепкой палкой,

Пока не стали мы под стать скотине жалкой

И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.

Когда же полземли вспахал наш нищий плуг

И каждый лег костьми на барском черноземе, —

Тогда подумали они о нашем доме

И стали по ночам лачуги наши жечь.

Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!

Нет, я не жалуюсь. Считай, что все – забава,

И можешь возразить: ты ввел такое право…

И вправду, чем не рай, когда в июньский зной

В амбар въезжает воз, нагруженный копной

Огромной? И дождем листы в садах примяты,

И от сухой травы исходят ароматы?

И вправду, чем не рай – поля, поля кругом,

И жатва, и гумно, забитое зерном?

Да что там говорить! Коль ты силен и молод,

Скорее горн раздуй и пой, вздымая молот!

Себе любой из нас и пахарь, и кузнец, —

Когда ты человек, и если щедр Творец!

Но это все уже давным-давно приелось…

Теперь-то я умен, и мне по нраву смелость,

Ведь если молот есть и пара крепких рук,

Что ждать, когда придет сиятельный индюк

С кинжалом под плащом и гаркнет: «Марш

                                          на поле!»?

А ежели война – пусть сам воюет вволю!

Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!

Что ж, я простолюдин. А ты король. Пока.

Бубнишь: «Я так хочу!» А вот по мне, так глупо,

Что в золоте твоя роскошная халупа,

Что ходят гоголем, напялив галуны,

Твои бездельники, спесивы и пьяны.

Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп

Честь наших дочерей, мечтая: «За решетку б

Отправить голытьбу! А мы хребтом своим,

Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!

Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее, —

А прихвостням твоим висеть у нас на шее?

Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх и ложь,

Продажным никогда Народ не назовешь.

Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:

Здесь было все в крови, от кровли до подвала,

И это – наша кровь! Что может быть верней,

Чем исступленный вой поверженных камней?

И он поведал нам, как жили мы в темнице.

Послушай, гражданин: то прошлое ярится.

Как башни рушились от боли озверев!

Он был сродни любви – наш ненасытный гнев.

И детям протянув отцовские ладони,

Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,

Когда они летят, не ведая узды, —

Вот так мы шли в Париж, свободны и горды.

Мы были голь и рвань, но вид наш не коробил

Свободных горожан. Да, сударь, час наш пробил,

Мы стали – все – Людьми! И, яростью полны,

Едва мы добрались до черной той стены,

Украсив головы дубовыми ветвями, —

Как вдруг утихнул гнев, что верховодил нами:

Мы были сильными – и позабыли зло!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но нас безумие в ту пору вознесло!

Смотри: рабочие беснуются в кварталах,

Недаром, про́клятых, вал гнева поднимал их —

Сброд призраков пошел на штурм особняков:

И я среди своих – и убивать готов!

Держитесь, господа доносчики и шпики,

Мой молот вас найдет, проткнут вас наши пики!

И кто там ни таись, мерзавца за нос – хвать!

Вот и тебе, король, придется посчитать,

Какой навар дают несметные чинуши,

Которые толпой идут по наши души.

Что жаловаться тем, в ком жалости – на гран,

И тем пожалуют, что буркнут: «Вот болван!..»?

Законники твои в котлах придворной кухни

Такое развели – хоть с голодухи пухни:

Кто подать новую сумеет проглотить?

А нос при виде нас не стоит воротить —

Мы пахнем тем, чем вы, посланники народа,

Нас угощаете. Уж такова природа.

Довольно! Где штыки? И плут, и лизоблюд

С приправой острою на блюда нам пойдут —

Готовься, гражданин: во имя этой пищи

Ломают скипетры и жезлы те, кто нищи…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он занавес сорвал и распахнул окно —

Внизу, куда ни глянь, кишело чернью дно,

Могучая толпа с величием гигантским

Бурлила у стены прибоем океанским,

Гудела, как волна, и выла, точно пес,

И лесом острых пик огромный двор порос,

И в этом месиве повсюду то и дело

Кровь красных колпаков среди рванья алела.

Все это из окна Людовик рассмотрел —

Оторопел, и взмок, и побелел как мел,

И покачнулся.

                                          «Сир, ты видишь: мы – Отребье,

Мы изошли слюной, на нас одно отрепье,

Мы голодаем, сир, мы все – последний сброд.

Там и моя жена – в той давке у ворот.

Явилась в Тюильри! Смешно – за хлебной коркой!

Но тесто не смесить, как палкой в грязь ни торкай!

Дал мне Господь детей – отребье, мне под стать!

И те старухи, что устали горевать,

Лишившись дочери, оплакивая сына, —

Отребье, мне под стать! Сидевший неповинно

В Бастилии и тот, кто каторгу прошел,

На воле, наконец, но каждый нищ и гол:

Их гонят, как собак, смеясь, в них пальцем тычут,

Куда бы ни пошли, их про́клятыми кличут;

Все отнято у них, вся жизнь их – сущий ад!

И вот они внизу, под окнами, вопят —

Отребье, мне под стать! А девушки, которых

Растлил придворный люд – у вас немало спорых

В подобном ремесле, ты сам такой мастак! —

Вы в душу им всегда плевали, и раз так —

Они теперь внизу! Отребье – вот их имя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все бессловесные, все, ставшие больными,

Все, спину гнувшие безропотно на вас,

Все, все сюда пришли… Пришел их главный час!

Вот Люди, государь, ты в ноги поклонись им!

Да, мы рабочие, но больше не зависим

От всяких буржуа. Мы будущим живем,

Там станет Человек всемирным кузнецом.

Он вещи победит, он чувства обуздает,

Доищется причин и следствия узнает,

Как буйного коня, природу усмирит…

Благословен огонь, что в кузницах горит!

Довольно зла! Страшит лишь то, что неизвестно,

Но мы познаем все, чтоб мудро жить и честно.

Собратья-кузнецы, мы с молотом в руках,

Мечты осуществив, сотрем былое в прах!

Мы станем жить, как все, – не пожалеем пота,

Без брани и вражды, и помня, что работа

Улыбкой женскою навек освящена:

Честь воздадим труду – и он вернет сполна!

И на пути своем, удачливом и долгом,

Поймем, что счастливы, живя в согласье с долгом.

Но будем начеку – и возле очага

Не грех держать ружье, чтоб устрашить врага!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Запахло в воздухе отменной потасовкой!

О чем же я? О том, что этой черни ловкой —

Всем нам – теперь пора поговорить с твоим

Жульем и солдатьем… И мы поговорим!

Свободна нищета! И счастье, о котором

Я только что сказал, мы укрепим террором.

Взгляни на небеса! Они для нас тесны —

Ни воздуха вдохнуть, ни разогнуть спины.

Взгляни на небеса! А я спущусь к народу,

Где чернь и голытьба спешат на помощь сброду

Мортиры расставлять на черных мостовых:

Мы кровью смоем грязь, когда падем на них!

А если к нам на пир заявятся с дозором

Соседи-короли, то их дерьмовым сворам

Красно-коричневым, не нюхавшим петард,

Придется охладить воинственный азарт!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он снова на плечо закинул молот.

                                          Валом

Ходила по дворам с гуденьем небывалым

Толпа, хмелевшая от речи Кузнеца,

И улюлюкала по лестницам дворца.

Казалось, весь Париж зашелся в диком раже.

И, замолчав, Кузнец рукою в вечной саже

Так, что Людовика насквозь прошиб озноб,

Кровавый свой колпак швырнул монарху в лоб!