Лев Толстой - Набег (Рассказ волонтера)

VII.

Мы ехали уже более двух часов. Меня пробирала дрожь и начинало клонить ко сну. Во мраке смутно представлялись - те же неясные предметы: в некотором отдалении черная стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади, которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой черкеске, на которой покачивалась винтовка в черном чехле и виднелась белая головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы, бобровый воротник и руку в замшевой перчатке. Я нагибался к шее лошади, закрывал глаза и забывался на несколько минут; потом вдруг знакомый топот и шелест поражали меня: я озирался, - и мне казалось, что я стою на месте, что черная стена, которая была передо мной, двигается на меня, или что стена эта остановилась, и я сейчас наеду на нее. В одну из таких минут меня поразил еще сильнее тот приближающийся непрерывный гул, причины которого я не мог отгадать. Это был шум воды. Мы входили в глубокое ущелье и приближались к горной реке, которая была в это время во всем разливе. 14 Гул усиливался, сырая трава становилась гуще и выше, кусты попадались чаще, и горизонт постепенно суживался. Изредка на мрачном фоне гор вспыхивали в различных местах яркие огни и тотчас же исчезали. - Скажите, пожалуйста, что это за огни? - спросил я шопотом у татарина, ехавшего подле меня. - А ты не знаешь? - отвечал он. - Не знаю. - Это горской солома на таяк 15 связал и огонь махать будет. - Зачем же это? - Чтобы всякий человек знал - русской пришел. - Теперь в аулах, - прибавил он, засмеявшись: - ай-ай, томаша 16 идет, всякий хурда-мурда 17 будет в балка тащить. - Разве в горах уже знают, что отряд идет? - спросил я. - Эй! как можно не знает! всегда знает: наши народ такой! - Так и Шамиль теперь сбирается в поход? - спросил я. - Йок, 18 - отвечал он, качая головой в знак отрицания. - Шамиль на похода ходить не будет, Шамиль наиб 19 пошлет, а сам труба смотреть будет, наверху. - А далеко он живет? - Далеко нету. Вот, левая сторона, верста десять будет. - Почему же ты знаешь? - спросил я. - Разве ты был там? - Был: наша все в горах был. - И Шамиля видел? - Пих! Шамиля наша видно не будет. Сто, триста, тысяча мюрид 20 кругом. Шамиль середка будет! - прибавил он с выражением подобострастного уважения. Взглянув кверху, можно было заметить, что выяснившееся небо начинало светлеть на востоке, и стожары опускаться к горизонту; но в ущелье, по которому мы шли, было сыро и мрачно. Вдруг немного впереди нас, в темноте, зажглось несколько огоньков; в то же мгновение с визгом прожужжали пули, и среди окружающей тишины далеко раздались выстрелы и громкий пронзительный крик. Это был неприятельский передовой пикет. Татары, составлявшие его, гикнули, выстрелили наудачу и разбежались. Всё смолкло. Генерал подозвал переводчика. Татарин в белой черкеске подъехал к нему и о чем-то шопотом и с жестами довольно долго говорил с ним. - Полковник Хасанов, прикажите рассыпать цепь, - сказал генерал тихим, протяжным, но внятным голосом. Отряд подошел к реке. Черные горы ущелья остались сзади; начинало светать. Небосклон, на котором чуть заметны были бледные, неяркие звезды, казался выше; зарница начинала ярко блестеть на востоке; свежий, прохватывающий ветерок тянул с запада, и светлый туман, как пар, подымался над шумящей рекой.

VIII.

Вожак показал брод, и авангард конницы, а вслед за ним и генерал со свитою стали переправляться. Вода была лошадям по груди, с необыкновенной силой рвалась между белых камней, которые в иных местах виднелись на уровне воды, и образовывала около ног лошадей пенящиеся, шумящие струи. Лошади удивлялись шуму воды, подымали головы, настороживали уши, но мерно и осторожно шагали против течения по неровному дну. Седоки подбирали ноги и оружие. Пехотные солдаты, буквально в одних рубахах, поднимая над водою ружья, на которые надеты были узлы с одеждой, схватясь человек по двадцати рука с рукою, с заметным, по их напряженным лицам, усилием старались противостоять течению. Артиллерийские ездовые с громким криком рысью пускали лошадей в воду. Орудия и зеленые ящики, через которые изредка хлестала вода, звенели о каменное дно; но добрые черноморки дружно натягивали уносы, пенили воду и с мокрым хвостом и гривой выбирались на другой берег. Как скоро переправа кончилась, генерал вдруг выразил на своем лице какую-то задумчивость и серьезность, повернул лошадь и с конницею рысью поехал по широкой, окруженной лесом поляне, открывшейся перед нами. Казачьи конные цепи рассыпались вдоль опушек. В лесу виднеется пеший человек в черкеске и попахе, другой, третий... Кто-то из офицеров говорит: "это татары". Вот показался дымок из-за дерева... выстрел, другой... Наши частые выстрелы заглушают неприятельские. Только изредка пуля, с медленным звуком, похожим на полет пчелы, пролетая мимо, доказывает, что не все выстрелы наши. Вот пехота беглым шагом и орудия на рысях прошли в цепь; слышатся гудящие выстрелы из орудий, металлический звук полета картечи, шипение ракет, трескотня ружей. Конница, пехота и артиллерия виднеются со всех сторон по обширной поляне. Дымки орудий, ракет и ружей сливаются с покрытой росою зеленью и туманом. Полковник Хасанов подскакивает к генералу и на всем марш-марше круто останавливает лошадь. - Ваше превосходительство! - говорит он, приставляя руку к попахе, - прикажите пустить кавалерию: показались значки 21 - и он указывает плетью на конных татар, впереди которых едут два человека на белых лошадях с красными и синими лоскутами на палках. - С Богом, Иван Михайыч! - говорит генерал. Полковник на месте поворачивает лошадь, выхватывает шашку и кричит: "Ура!" - Урра! Урра! Урра! - раздается в рядах, и конница несется за ним. Все смотрят с участием: вон значок, другой, третий, четвертый... Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда ружейный огонь. Пули летают чаще. - Quel charmant coup d'oeil! 22 - говорит генерал, слегка припрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке. - Charrmant! - отвечает грассируя майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к генералу. - C'est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau pays, 23 - говорит он. - Et surtout en bonne compagnie, 24 - прибавляет генерал с приятной улыбкой. Майор наклоняется. В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то; сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всю свою прелесть; но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с большим увлечением; другой офицер совершенно спокойно повторяет начатые слова речи; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойнейшей улыбкой говорит что-то по-французски. - Прикажете отвечать на их выстрелы? - спрашивает, подскакивая, начальник артиллерии. - Да, попугайте их, - небрежно говорит генерал, закуривая сигару. Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет сет выстрелов, огни беспрестанно вспыхивают, и дым, в котором едва можно различить движущуюся прислугу около орудий, застилает глаза. Аул обстрелян. Снова подъезжает полковник Хасанов и, по приказанию генерала, летит в аул. Крик войны снова раздается, и конница исчезает в поднятом ею облаке пыли. Зрелище было истинно величественное. Одно только для меня, как человека, не принимавшего участия в деле и непривычного, портило вообще впечатление, было то, что мне казалось лишним - и это движение, и одушевление, и крики. Невольно приходило сравнение человека, который сплеча топором рубил бы воздух.

IX.

Аул уже был занят нашими войсками, и ни одной неприятельской души не оставалось в нем, когда генерал со свитою, в которую вмешался и я, подъехал к нему. Длинные чистые сакли с плоскими земляными крышами и красивыми трубами были расположены по неровным каменистым буграм, между которыми текла небольшая река. С одной стороны виднелись освещенные ярким солнечным светом зеленые сады с огромными грушевыми и лычевыми 25 деревьями; с другой - торчали какие-то странные тени, перпендикулярно стоящие высокие камни кладбища и длинные деревянные шесты с приделанными к концам шарами и разноцветными флагами. (Это были могилы джигитов.) Войска в порядке стояли за воротами. Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву, и выламывают дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то огромный кумган 26 с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю. Батальон, с которым я шел из крепости N, тоже был в ауле. Капитан сидел на крыше сакли и пускал из коротенькой трубочки струйки дыма самброталического табаку с таким равнодушным видом, что, когда я увидал его, я забыл, что я в немирном ауле, и мне показалось, что я в нем совершенно дома. - А! и вы тут? - сказал он, заметив меня. Высокая фигура поручика Розенкранца то там, то сям мелькала в ауле; он без умолку распоряжался и имел вид человека, чем-то крайне озабоченного. Я видел, как он с торжествующим видом вышел из одной сакли; вслед за ним двое солдат вели связанного старого татарина. Старик, всю одежду которого составляли распадавшиеся в лохмотьях пестрый бешмет и лоскутные портки, был так хил, что туго стянутые за сгорбленной спиной костлявые руки его, казалось, едва держалась в плечах, и кривые босые ноги насилу передвигались. Лицо его и даже часть бритой головы были изрыты глубокими морщинами; искривленный беззубый рот, окруженный седыми подстриженными усами и бородой, беспрестанно шевелился, как будто жуя что-то; но в красных, лишенных ресниц глазах еще блистал огонь и ясно выражалось старческое равнодушие к жизни. Розенкранц через переводчика спросил его, зачем он не ушел с другими. - Куда мне итти? - сказал он, спокойно глядя в сторону. - Туда, куда другие ушли, - заметил кто-то. - Джигиты пошли драться с русскими, а я старик. - Разве ты не боишься русских? - Что мне русские сделают? Я старик, - сказал он опять, небрежно оглядывая кружок, составившийся около него. Возвращаясь назад, я видел, как этот старик, без шапки, со связанными руками, трясся за седлом линейного казака и с тем же бесстрастным выражением смотрел вокруг себя. Он был необходим для размена пленных. Я влез на крышу и расположился подле капитана. - Неприятеля, кажется, было немного, - сказал я ему, желая узнать его мнение о бывшем деле. - Неприятеля? - повторил он с удивлением: - да его вовсе не было. Разве это называется неприятель?.. Вот вечерком посмотрите, как мы отступать станем: увидите, как провожать начнут: что их там высыплет! - прибавил он, указывая трубкой на перелесок, который мы проходили утром. - Что это такое? - спросил я с беспокойством, прерывая капитана и указывая на собравшихся недалеко от нас около чего-то донских казаков. Между ними слышалось что-то похожее на плач ребенка и слова: - Э, не руби... стой... увидят... Нож есть, Евстигнеич?.. Давай нож... - Что-нибудь делят, подлецы, - спокойно сказал капитан. Но в то же самое время с разгоревшимся, испуганным лицом вдруг выбежал из-за угла хорошенький прапорщик и, махая руками, бросился к казакам. - Не трогайте, не бейте его! - кричал он детским голосом. Увидев офицера, казаки расступились и выпустили из рук белого козленка. Молодой прапорщик совершенно растерялся, забормотал что-то и со сконфуженной физиономией остановилcя перед ним. Увидав на крыше меня и капитана, он покраснел еще больше и, припрыгивая, подбежал к нам. - Я думал, что это они ребенка хотят убить, - сказал он, робко улыбаясь.