Анна Коркеакиви - Нежданный гость

— Какой потрясающий дипломат вышел бы из вашей мамы, — шутливо обратился Эдвард к мальчикам в канун Нового года, когда Матильда, стоя над кастрюлей с остывающей капустой, исполнила в ее честь «Старые добрые времена» — старинную шотландскую песню, которую поют, встречая Новый год. — Жаль, что политика ее ничуть не интересует. Право, зарывает талант в землю, растрачивает себя на переводы скучных музейных каталогов!

— Думаю, все дело в бутылке мадеры, которую я принесла, когда она готовила, — ответила Клэр, но в душе гордилась собственным достижением.

Сейчас, войдя в кухню, она увидела, что Матильда стоит у служебного входа, а фартук валяется на кухонном столе — швыряние фартука было ее излюбленным жестом, символизирующим недовольство. Клэр взяла фартук в руки и принялась разглаживать его — так успокаивают ребенка, поглаживая его по головке.

— Ох, Матильда, — воскликнула она, — мне только что сообщили о двух новых гостях! Слава богу, что есть вы, — без вас мне бы не справиться.

— Еще двое? Хорошо, хоть предупредили.

Клэр протянула ей фартук:

— Я уже заказала все, что нужно, чтобы вам не беспокоиться, — у вас и без того дел хватает. — Матильда не двинулась с места, и Клэр добавила: — Не сомневаюсь, благодаря вашим талантам меня сочтут замечательной хозяйкой. Просто не знаю, что бы я без вас делала.

В дипломатическом мире мужья и жены работают в команде и каждый вносит свой вклад: мужу приходится надевать мантию, а дело жены — уметь организовать хороший ужин. В Министерстве иностранных дел не скоро забудут, как французский президент Ширак заявил, что хуже британской еды может быть только финская. Если для хорошей работы кухни нужно поддерживать убеждение Матильды, что она — первое лицо в резиденции, Клэр ничего не имеет против.

Матильда потерла толстую руку:

— С моим ревматизмом весна — чистая смерть. Вокруг сплошные сквозняки. А я стою у плиты. — Решительными шагами подойдя к окну, она закрыла его. Потом вернулась к столу и надела фартук.

— Я зайду в аптеку и поищу для вас лекарство, — пообещала Клэр.

В прихожей Амели, стоя на лесенке, начищала хрустальную люстру. Хрусталь сиял в лучах льющегося из кабинета солнечного света, и яркие отблески играли на крепких ногах Амели. Она украдкой бросила на Клэр вопросительный взгляд, и Клэр кивнула в ответ. Кризис миновал.

— Ладна, — сказала Амели.

Клэр порылась в стоявшем в вестибюле консольном столике эпохи Регентства, где всегда оставляла свою сумочку, и взгляд ее упал на морской пейзаж Тернера, прямо над столиком. Она очень любила эту раннюю акварель с изображением рассвета, сама не зная почему, — но вовсе не из-за знаменитого имени художника, — и, где бы они ни жили, всегда вешала ее у входа, чтобы прежде всего остального увидеть при входе в дом или кинуть на нее прощальный взгляд при выходе.

— Я скоро уйду. Будьте добры, пока меня не будет, посмотрите, есть ли в винной стойке сомерсетский яблочный бренди и как минимум двадцать пять сортов виски. Если нет, позвоните, пожалуйста, Джейн — экономке посольства — и попросите прислать.

— БрендИ сомэрсэ и двадцать пять вискИ.

— Совершенно верно. Мне нужно кое-что сделать. Если не случится ничего непредвиденного, вернусь через пару часов. — Чтобы быть уверенной, что Амели поняла, она с расстановкой повторила: — Я-скоро-вернусь. Без-меня-ничего-не-случится.

Английский Амели был далек от совершенства, но она готова была его совершенствовать, и Клэр считала, что должна ей всячески помогать, даже в такие важные дни, как сегодняшний. Возможно, особенно в такие дни, чтобы Амели обрела веру в себя.

Амели сверху скосила на нее глаза. Клэр решила не повторять еще раз, по-французски. Хорошо бы не сомневаться в том, что тебя поняли.

— А если новый мадам советница не говорит по-французски, как вы? Она меня урежет! — вырвалось у Амели несколько месяцев назад. Она знала, что Клэр скоро уедет. Они в Париже уже три года, и, получит Эдвард место посла или нет, скоро их переведут в другой город. Обычное дело в Министерстве иностранных дел: дипломаты нигде не задерживались слишком надолго.

— Не урежет. Так нельзя сказать, Амели.

— Мне нужно лучше английский, — согласилась Амели. — Теперь я говорю только английский. C’est bien?[14]

Что ж, Клэр решила ограничиться английскими словами, повисшими без ответа между нею и Амели, и очень надеялась, что та все поняла. Дверь квартиры с глухим стуком закрылась за ее спиной; раздался резкий звенящий звук поднимающегося снизу лифта. В ожидании лифта она поставила плетеную корзинку на мозаичную плитку лестничной площадки и слегка ослабила плотный шелковый шарф, повязанный поверх джемпера. Сегодня в Париже прекрасный и многообещающий апрельский день. Джейми опять во что-то вляпался, но к этому часу она сумела сделать то, что нужно; все в доме готовится к вечеру. Серебро будет сиять. Тесто скоро начнет подниматься. Свежие травы мелко покрошат и добавят в соус песто.

Не стоит думать о том, чем кончатся для нее все эти приготовления к ужину. И беспокоиться нет причины. Нужно верить, что все будет хорошо.

В мире дипломатии самообладание ценится на вес золота, а она славится своим самообладанием. И сейчас оно ее не подведет.

Клэр вышла во внутренний дворик, калитка которого отделяла дом от вымощенной светлым камнем мостовой, и легким движением надела корзинку на руку.

— Bonjour, Madame, — поздоровалась она с женщиной, начищавшей дверную ручку.

— Bonjour, Madame[15], — кивнула та, отойдя в сторону.

Клэр остановилась, чтобы застегнуть жакет, стараясь не думать о том, что цепкий взгляд женщины отметил все детали ее костюма и прически и то, что она еще не была на этой неделе в парикмахерской.

Визит к парикмахеру запланирован в списке дел на четыре часа.

Жить в дипломатической резиденции труднее, чем управляться с ней. Жизнь открыта для чужих глаз и вдобавок подчинена жестким правилам: каждый день следует произносить определенные фразы и совершать определенные поступки, даже если совсем не хочется. Кроме того, вечная угроза перевода и необходимость соответствовать тому облику, который сложился в общественном мнении. Не говоря уж о мерах безопасности — вечно быть на стреме, как сказала ей когда-то жена одного из членов британской колонии в Каире. Несколько лет спустя Клэр увидела ее фотографию в утренней газете: сообщалось, что женщина похищена в Венесуэле и похитители требуют за нее выкуп; сумма не оглашалась. Ее похитили по ошибке, когда она забирала машину мужа из гаража после очередного осмотра.

— Боже мой, Эдвард! — воскликнула тогда Клэр, протягивая газету мужу.

— Они не из дипкорпуса. Из нефтяного бизнеса, — заметил он, прочтя статью. — Совсем другие деньги.

Тем не менее им пришлось отослать Джейми в безопасное место, более близкое им в культурном отношении, к тому же обнесенное забором. Разумеется, похищение грозит им не больше, чем падение с лестницы одного из разрушающихся парижских домов, однако это не отменяет угрозы терроризма, в последние годы не просто возросшей, но и сделавшейся неотъемлемой частью их повседневной жизни. После одиннадцатого сентября все изменилось: хрупкое равновесие между враждебными мирами нарушилось и отчетливо проявились противоречия. Она слышала одинаково враждебные нотки в голосах посетителей табачных лавок и изысканно одетых интеллектуалов на международных приемах. «Americaine?»[16] — переспросил позавчера хозяин ключной мастерской и недвусмысленно приподнял бровь, выражая откровенное неодобрение. Поначалу американцам сочувствовали, но война в Ираке положила этому конец.

Она с удовольствием взглянула на яркую полосу глициний на фасаде дома. Все-таки ей повезло. Париж — прекрасный город. Они вполне обеспечены, и жалованье Эдварда позволяет ей работать ради удовольствия, а не ради денег. В конце концов, какой смысл беспокоиться, особенно в весенний день, когда ласково светит солнце, веет легкий ветерок и даже платаны за окнами их квартиры словно танцуют от радости? Слабый порыв ветра распушил ее волосы, нежно коснулся шеи, и она вдруг забыла о возрасте и вновь почувствовала себя молодой. С наслаждением ощутила за спиной тяжелую косу, которую носила в студенческие годы в Радклиффе[17], и на минутку погрузилась в приятное ощущение. В Гарварде она, отдавая дань ирландским корням, носила вязаные аранские свитеры, босиком играла в алтимат фрисби[18]во дворе кампуса, а перед экзаменами вместе с соседкой по комнате зубрила ночи напролет. Никогда не выражала вслух своих политических взглядов, но щедро жертвовала на любое достойное дело и не отказывала в ночлеге тем, кто появлялся на кампусе в ходе разных кампаний протеста, заслуживающих поддержки. Тогда она верила в то, что мир может стать лучше. Подозрительной; она сделалась лишь после встречи с Найлом; именно эта встреча положила начало страху, от которого она с тех пор не может избавиться, все время ожидая, что прошлое оживет, поднимет убеленную сединами и подернутую паутиной взаимных упреков голову и укажет на нее обвиняющим перстом. Дело не в одиннадцатом сентября, и не в Эдварде, и не в жизни, которой она жила, став его женой. Скорее всего, потому она и вышла за него замуж, что надеялась укрыться за щитом его абсолютной порядочности и надежности.