Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

6. Бритни Спирс

Когда Бритни Спирс была маленькая, она любила “валить коров” с друзьями по ночам. Всем известно, что коровы спят стоя и не слышат, когда вы к ним подкрадываетесь. Достаточно одного легкого толчка, чтобы эта сонная туша с грохотом брякнулась о землю. Это очень смешно. На Руси, правда, никто и никогда ни о чем таком не слышал, потому что у нас холодно и коровы спят в коровнике. А в Америке тепло.

Американские коровы не любят Бритни Спирс.

Однажды маленькая Бритни попала на скотобойню, и ей разрешили замочить пару коров, одна из которых, удивленно качая головой, сказала:

“Зачем ты это делаешь, девочка? Неужели же ты, такая маленькая, сможешь съесть меня, такую большую?!”

“Нет, — ответила умница Бритни, — Я вообще говядину не люблю. Я люблю индюшью грудинку!”

“Зачем же ты хочешь меня убить?” — еще больше изумилась корова.

“Во-первых, — сказала Бритни, — какая разница, кто тебя убьет, а я еще ни разу в жизни не убивала коров. Во-вторых, назови мне хотя бы одну причину, по которой тебе следовало бы жить? Ты что, принадлежишь к молочным породам?”

“Нет, — призналась корова, — меня специально на мясо выращивали…”

“Тогда, может быть, ты способна приносить какую-нибудь другую пользу, кроме того, чтобы пойти на гамбургеры?”

“Нет… кроме этого, никакого проку от меня нет…”

“Тогда почему мне не убить тебя?”

“Потому что я боюсь смерти и не хочу умирать, — ответила корова. — Разве это — не достаточная причина?”

“Ты хитрая, — сказала Бритни. — Каждое живое существо на земле имеет свое предназначение, которое оно должно выполнять. Я, например, жутко люблю петь и, поверь мне, когда-нибудь стану настоящей певицей, но если я не буду петь, кому я буду нужна? Каждый должен хотеть того, для чего он предназначен, разве не так?”

“Я никогда не думала, что для чего-то предназначена, — ответила корова. — Мне казалось, что я ни для чего, а просто так”

“Ты глубоко заблуждалась!” — сказала Бритни и завалила глупую корову электрическим разрядом. Потом из нее сделали много колбасы, которую с удовольствием ели миролюбивые американцы и их дети. Некоторые из них посещали тренажерные залы и переводили полученный белок в мышцы, потому что девушки любят сильных мужчин. Таким образом, несколько сердец соединились в браке, а у одной пары даже родился мальчик-вундеркинд, который мог на расстоянии управлять движением аквариумных рыбок и решать уравнения седьмой степени.

Еще можно было бы написать, что, когда у самой Бритни родилась дочка, душа убитой коровы воплотилась в тело девочки, чтобы потом каким-нибудь особо жестоким способом отомстить за свою смерть. Но это все будет неправдой, потому что у коров нет души. Это не значит, что у коров нет, а у людей есть — у людей тоже нет. На всей земле душой обладает только фильм Ридли Скотта “Бегущий по лезвию бритвы” и все.

Но после этого и обломаться можно, ведь вы никакой позитивной энергии из этого не получили, правда?

А представьте себе, что маленькая Бритни говорит корове: “Ну, все! Прощайся с жизнью, сейчас я тебя урою нахрен…” — а корова, даже не думая ни с кем прощаться, как долбанет рогами маленькую Бритни по балде — хрясь! — и теперь ясно, почему у нее такие конченые песни. Она же сутки в реанимации пролежала, перенесла две клинические смерти, потом две недели в стационаре с периодическим впадением в кому, где и родились строки: “Heat me baby one more time!”

А корова ее в больнице навещала, беспокоилась о ее здоровье, но Бритни только слабо улыбалась и клялась, что отныне станет вегетарианкой.

“Не надо, — сказала корова, — это ничего не изменит. Ты лучше поправляйся, а потом приезжай на ранчо снова, валить нас по ночам с друзьями… не забывай меня…”

“А я поняла, — сказала Бритни, — что нет ни у кого никакого предназначения. Все существует просто так, ни для кого и ни для чего, и никто не может существовать специально для того, чтобы его убили и съели…”

“А я, — сказала корова, — уже совсем не против, чтобы принести кому-нибудь пользу хотя бы таким идиотским способом. Может, кто-то жить без говядины не может, а я ему приятное сделаю…”

Ну, тут уже буренка гонит, я так считаю. Ей, может, и приятно, но жрать ее я все равно не стану. Хоть она и корова, и души у нее нет. Все равно.

В полночь, третьего февраля 2002-го года, я вспомнил, что я — марсианин.

Это было для меня такой неожиданностью, что даже будильник, словно подавившись, громко сказал: “Тик-так!” и замолк навсегда, потому что все его шестеренки в одну секунду расплавились, а стрелки отвалились.

Первой мыслью, которая приползла ко мне в эту минуту, была мысль о том, идти ли мне завтра на работу или не идти? Вспомнить о том, что ты марсианин, это все равно что заболеть, а в таких случаях обычно берут отгул. С другой стороны, меня не поймут, решил я утром — и пошел на работу.

А там как раз привезли полтора куба известкового раствора и все это нужно было поднять на пятый этаж, потому что на улице был февраль и раствор мог замерзнуть до марта. Я взял ведра и, размышляя о том, что это весьма странное занятие для марсианина, принялся за нехитрый и почетный свой труд. В обеденный перерыв я открыл банку с холодной гречневой кашей и понял, что все мое марсианское нутро горячо протестует против такого положения дел.

Я пошел к прорабу и сказал, что мне нужно взять отпуск недели на две.

“С какой это стати?” — раздраженно спросил прораб, думая о том, как его, коренного жителя Венеры, все это достало.

Вот мудак, подумал я, так тебе все и объясни. Ты же первый меня сдашь в дурдом, если я тебе во всем признаюсь, не так ли?

Конечно сдам, подумал прораб, тут и говорить не о чем. И зарплату твою, которую тебе задолжали за три месяца, сам найду способ получить. Мы-то в отличие от вас, марсиан, тормозить не любим.

Допустим, подумал я, у меня заболела тетя в Брянске, а живет она одна и помочь ей некому?

Тетя в Брянске не прокатит, подумал прораб, это явный гон.

“По семейным обстоятельствам!” — решительно сказал я и сплюнул.

“А что случилось?” — законно поинтересовался прораб.

“Знаете, — сказал я, — если бы мне хотелось об этом рассказывать, я бы не соврал, что „по семейным обстоятельствам“, а начал бы изливать перед вами душу — мол, так-то и так-то, заболела тетя из Брянска, но ничего этого я не хочу, поэтому и говорю, что по семейным обстоятельствам”

“Я просто спросил, — примирительно сказал прораб. — Надо так надо. Пиши заявление на имя главного инженера. По семейным обстоятельствам и все такое”

Я написал заявление и решил, что венериане — не такие уж и мудаки, просто детство у них было суровое.

В конце концов, подумал прораб, в одной солнечной системе живем — соседи, как-никак…

Когда я шел домой под ногами путались одни земляне и ни одного земляка. Характерная черта землян — сутулая спина, затюканная физиономия, семенящая походка и авоська в руке. Но самое главное — каждый думает о своем.

Мне даже захотелось аспирину, но дойти до аптеки я не успел, потому что меня сбил грузовик. За рулем был, конечно, землянин. Он так задумался о своем, что даже не заметил, что я стою посреди улицы и хочу аспирину.

По крайней мере — хорошо, что я взял отпуск.

“Странно, — сказал санитар, — что он не потерял сознание…”

“Сознание так просто не потеряешь, — объяснил я ему, хотя говорить было больно. — Это все равно, что потерять стог сена в иголке, потому что сознание — это все, а я — ничто. Я сам могу в нем потеряться, но потерять его — это из области научной фантастики!”

“Вы бы лучше берегли силы, — попросил меня санитар, — а не разговаривали…”

“Если силам будет угодно, — не унимался я, — они сами меня сберегут, я же над ними не властен, как же я могу их сберечь?”

“Просто — закройте рот!” — посоветовал санитар и я замолчал.

В больнице мне удалили левую почку, заверив меня, что это еще ничего по сравнению с тем, если бы мне удалили левое яичко или левое полушарие мозга, потому что человек живет либо тем, либо другим, а остальное у него просто для красоты.

Во время операции я три раза перенес клиническую смерть и один раз — клиническую жизнь, которая так меня истощила, что я знаками стал умолять хирурга, чтобы он это дело поскорее кончал. Мне ввели какой-то наркотик — и клиническая жизнь оборвалась так же внезапно, как и началась. Вместо нее передо мной появился бодхисаттва Авалокитешвара, а в правом ухе заиграл лондонский симфонический оркестр. Авалокитешвара сидел в позе лотоса, но, взглянув на меня, понял, что цирк ни к чему, и с явным удовольствием расплел затекшие ноги.

“Ну, как тебе все это? — поинтересовался он. — Не очень грузит?”

“Я бы хотел узнать, — сказал я, — что я здесь делаю?”