Джон Апдайк - Переворот

Я выбросил ночные туфли из окна — они проделали тот же путь, который некоторое время назад проделал босиком Эзана, что я, представив себе, так живо описал на предыдущих страницах. Через несколько секунд ночные туфли со стуком, но вопреки Галилею не одновременно, плюхнулись на внутренний двор. Это был маленький сырой Двор Правосудия, а во дворе за ним, который был виден поверх черепичной крыши прохода на кухню, ученицы Антихристианской средней школы после занятий строились в кружки и параллелограммы для каких-то игр. Их крики долетали, как перекличка голубых птиц, лакомившихся кузнечиками и взлетавших при приближении стада антилоп гну. Глиняное солнце горизонтально проникало в помещение. Призыв к салят аль-аср гнусаво прозвучал с минарета мечети Судного Дня и был слабым эхом повторен мечетью Капель Крови. Из коридора, возвещая ужин, донесся запах паленых перьев вместе с шуршаньем одежды и щебетом солдатских женщин. Бурые тени в углах моей комнаты стали синими; высоко в небе появился розовый отсвет, нежная его окраска поблекла, словно капнули воском, от появления трех четвертей луны. Солнце село. Началась салят аль-магриб. Мне принесли еду — вареные, якобы козьи, ножки. Я полистал «Пари-матч», который посвятил этот номер американским порнокоролевам и западногерманским террористам, дочерям священнослужителей и Wirtschafstswunderarchitekten[74]. И те и другие молодые женщины выглядели крайне усталыми, вспышка камеры отбросила вампироподобные тени на голые стены позади них. Комнаты, в которых были сделаны эти снимки и записаны интервью, выглядели дублями одной и той же комнаты, — комнаты, укрытой от мира, однако на самом деле включающей весь мир. И я подумал: мир превратился в шар из комнат, в улей, тогда как раньше был широким пространством, где лишь иногда встречались карманы жилищ. Наши черепа — это комнаты, в которых живет мозг с его страхами и клаустрофобией, и весь Истиклаль, эта масса глиняных коробок, является мозаикой из частных домов-тюрем. Существование скрытых в них погребов и квартир, где молодые знаменитости, упомянутые на этих измятых страницах, замышляли свои проделки и банальности с таким же мертвящим душу пылом, подразумевало наличие за их стенами внушающего страх пространства, и в слове «комната», казалось, таилась некая загадка, без решения которой нельзя остановить соскальзывание мира в бездну, закупорить его боль. Ночь стала заполнять углы, и я ждал, что призрак мертвого короля вновь завладеет своей комнатой и, шурша и постукивая, оживит свои мертвые игрушки и напугает меня, но ничего такого не произошло, если не считать любопытного химического пленения сном, а потом высвобождения. Проснувшись, я услышал непрерывный мягкий стук дождя. Город расплывался, сверкали увеличенные мокрые огни далекого аэродрома. Жизнь моя висела на волоске, но я не нервничал. Таким я видел леопарда, висевшего на четырех лапах на высокой ветке раскачиваемой ветром акации, передние лапы его подрагивали от предвкушения убийства во сне.

Так проходили дни; наконец к концу дождливого сезона, во второй половине дня, меня навестил Дорфу. Я снова был поражен его красотой, не имевшей отношения к полу, — он был весь словно из полированного дерева или как гибкая лоза, которая безошибочно и изящно тянется вверх, к свету. Его улыбка в моем заточении была как луч солнца, нашедший в лесу путь к земле. Феска, его символ, была блестящего сливового цвета, и цвет застиранного винного пятна ненавязчиво гармонировал с ней. Куш нашел себе вождя, который по крайней мере костюмом превосходил Эллелу. У него была прекрасная кожа племени фула, которая кажется всегда смазанной маслом. Высокого роста, экономный в движениях, он действовал решительно, опровергая домыслы, что его правление может быть легкомысленным. Тубаб мог бы подивиться царственной легкости, с какой держался Дорфу, — ведь он совсем недавно был маленьким полицейским шпиком, но мы, африканцы, быстро привыкаем к роскоши и власти. Да это, пожалуй, справедливо в отношении всех сынов Адама: никакая удача, даже самая экстравагантная, не считается нами недостойной нашего райского происхождения. Он заговорил на принятой при дворе смеси английского с арабским. В руках у него была книга с переплетом из золотой ткани.

— Насколько я знаю, — с улыбкой произнес Дорфу, — в некоторых странах политических заключенных подвергают так называемому «перевоспитанию». Здесь мы предпочитаем считать это развлечением. Я подумал, не почитать ли вам, как я это делал раньше для благочестивого Эдуму. — Он сел, скрестив ноги, на свою зеленую подушку, согнутым большим пальцем открыл Коран и стал читать с того места, где остановился почти год назад: — «...и с серебряными браслетами. Их Господь даст им чистого питья». — И, подняв от книги глаза, спросил: — Какое питье может быть чище свободы?

— Никакое, — ответил Эллелу. — Я жажду ее.

Дорфу продолжил чтение:

— «Неверные слишком любят эту быстротечную жизнь и тем готовят себе тяжелый Судный День. Мы создали их и наделили их ноги, руки и суставы силой, но если Нам захочется, Мы можем заменить их другими людьми».

Эллелу заметил, что Дорфу, как и Аллах, предпочитает говорить «Мы». Вот этот трюк сам он не сумел освоить.

Дорфу дочитал суру:

— «Он проявит милость к тем, к кому захочет, но для злоумышленника Он приготовил ужасное наказание». — Президент милостиво поднял взгляд с накаленной страницы. — У африканского правительства есть особая проблема — как быть с телами свергнутых правителей. В Того умный Сильванус Олимпио был неэлегантно расстрелян своим преемником полковником Эядемой. В Мали и Нигере бывших президентов Кейта и Дьори весьма неуклюже посадили в тюрьму, чтобы они ждали там своей смерти. В нашей стране наш друг Эдуму был смело убит, но его тело превратили в марионетку. Теперь ты предложил — в разговоре с нашей сестрой Кутундой, записанном на пленку, — не только простить тебя, но и отправить в изгнание с пенсией. Предложение достаточно нахальное, как и твое несвоевременное и грязное нападение на ее непорочность.

У Эллелу так сдавило горло, что он даже перестал чувствовать жажду.

— Как все граждане Куша, я отдаю себя на твою милость.

Улыбка расплылась по лицу Дорфу.

— Ты превращаешь необходимость в достоинство — в этом искусство жизни. Я не забыл, кто возвысил меня — хотя и поспешно, даже с некоторым презрением к моим возможностям — в ранг исполняющего обязанности министра. И я считаю, твои доводы, высказанные Кутунде, не лишены смысла. Должен сообщить тебе, что это она предложила подвергнуть тебя ряду весьма изобретательных пыток, оканчивающихся кремацией, чтобы твое распутство не оскверняло больше чистоты Куша. Я бы не стал пренебрегать ее обычно разумными советами, но в данном случае превалируют определенные соображения, касающиеся международных отношений и средств массовой информации. Как президент ты умер в городе, носящем твое имя. А честь президентского поста должна быть сохранена. Мы должны показать нашим друзьям американцам, что мы ставим правительственный пост выше человека.

— Я не хочу выжить благодаря американскому предрассудку.

— Тут есть также и местное соображение: на континенте, где материализм еще не упрочил своих позиций, живой человек меньше заметен, чем мертвый, лежащий под землей.

Эллелу стало легче дышать.

— Я с радостью подчинюсь исконно местным поверьям. Какая будет у меня пенсия и когда я смогу ее получать?

— Мы решили дать тебе пенсию полковника плюс половину этой пенсии каждой из жен, которая будет сопровождать тебя, и одну треть каждому ребенку. Ты получишь достаточно денег для поездки за границу; когда сообщишь нам адрес, тебе каждый месяц будут высылать чек. Все это при условии, конечно, твоей анонимности и молчания.

— Ты дешево отделаешься. Со мной не будет жен.

— Есть одна, как сообщает нам разведка, о которой ты не просил. Но это твое affair[75], как говорят французы. — Он склонил голову и снова стал читать Коран: — «Пусть тот, кто хочет, изберет верный путь к Господу. Но хотеть ты можешь, только если хочет Аллах». — Дорфу закрыл Коран, однако не спешил уйти. Было что-то в этой камере со сваленными в кучу остатками от прошлых обитателей и оранжевым отсветом предвечернего солнца, что роднило этих двух людей.

— Странно, — сказал Дорфу. — Ты взял себе имя Свобода и до сей поры был пленником своих демонов. Наша столица именуется Независимостью, однако наше государство — сплошное переплетение зависимостей. Даже чистота воды — это парадокс, ибо пить ее можно, лишь когда она химически нечистая. Чтобы избавиться от голода, люди отдали частицу себя племени. Чтобы бороться против угнетения, люди вынуждены объединяться в армию, став тем самым, по мнению некоторых, менее свободными, чем прежде. Свобода — это как одеяло: если натянешь до подбородка, оголишь ноги.