Эмманюэль Каррер - Зимний лагерь

Николя вдруг почувствовал, что Патрик склонился над ним. Тихонько хрустнуло его колено. Он присел на корточки, его руки плашмя легли на верхнюю часть груди Николя, сразу под ключицами. Руки лежали неподвижно. Сердце Николя выскакивало из груди, а успокоившееся на какое-то время дыхание снова участилось. Он не решался открыть глаза, боясь встретиться взглядом с наклонившимся над ним Патриком. Очень тихо, как будто усмиряя беспокойного зверя, Патрик сказал: «Ш-ш-ш…». Его ладони все тяжелее давили на грудь Николя, кончики его вытянутых пальцев, еще сильнее вдавливаясь в тело Николя, прижимая его плечи к полу. Николя казалось, что он прерывисто дышит, мечется во все стороны внутри собственного тела, стукаясь о перегородки, и в то же время он знал, что ничего подобного снаружи не видно. Николя понял, что Патрик старался помочь ему лучше расслабиться, но, несмотря на эти усилия, его тело было по-прежнему каким-то оцепенелым, напряженным. Он слышал над собой спокойное дыхание. Вспомнил об анатомическом муляже компании Шелл — с крышкой на груди, которую можно было открыть, чтобы рассматривать внутренности. Патрик давил на эту крышку, он хотел приручить то, что было под ней, но там царил ужасный беспорядок, как будто все органы Николя, обезумевшие от страха, старались спрятаться как можно дальше от крышки, которую ощупывали эти решительные теплые руки, и в то же время Николя хотелось, чтобы они остались лежать у него на груди. Он с трудом удержался от стона, когда руки ослабили давление, потом медленно оторвались от него. Дыхание Патрика отдалилось, когда он вставал, колено опять хрустнуло. Николя приоткрыл глаза, слегка повернул голову и увидел, как он наклонился над другим мальчиком, стал расслаблять его. Он снова закрыл глаза, по телу вдруг пробежала судорога. Взял ли отец купоны из сейфа? Успел ли он получить муляж до того, как с ним произошла авария? Чтобы успокоиться, он опять стал представлять себе, что будет, когда зазвонит телефон (может быть, прямо сейчас, пока Патрик молча нажимает на грудь другого мальчика), как после этого пройдет вечер, обычный порядок которого будет нарушен ужасной новостью, как потом наступит ночь, завтрашний день, как начнется его сиротская жизнь. В то же время он думал, что нехорошо поддаваться таким плохим мыслям, так можно все сглазить. Что он сказал бы, если бы телефон зазвонил и в самом деле, если бы все, что он придумал, чтобы погрустить и пожалеть самого себя, действительно произошло? Это было бы ужасно. Он стал бы не просто сиротой, он чувствовал бы себя виноватым, страшно виноватым. Как если бы он убил своего отца. Однажды, уже в который раз призывая Николя быть благоразумным, отец для примера рассказал историю одного своего бывшего школьного товарища, который угрожал младшему брату ружьем, в шутку, конечно, не подозревая, что ружье заряжено. Он нажал на спусковой крючок, и младший брат получил пулю прямо в сердце. А что было потом? — мучался Николя. Что с ним сделали, с этим ребенком-убийцей? Что нужно было с ним сделать? Наказать его было нельзя, он был не виноват, к тому же, и наказан уже. Тогда пожалеть? Но как можно пожалеть ребенка, совершившего подобное? Что ему при этом говорить? Разве возможно представить себе, что родители смогут ласково обнять его и сказать, что все прошло, все забыто и теперь все будет хорошо? Нет. Что же тогда делать? Попытаться солгать, чтобы не сломать ему жизнь, придумать не столь ужасную версию: сказать, что это был несчастный случай, и постепенно убедить его в том, что это правда? Ружье выстрелило само, он и в руки его не брал, он здесь ни при чем…

— Очень медленно, — сказал Патрик, — начинаем двигаться… Сначала ноги. Повращайте ступнями… Вот так… Не спеша. Теперь можно открыть глаза.

В ту ночь Николя катался на гусенице.

Взрослый, сопровождавший его, был Патрик, а не отец. Они оставили младшего братика под присмотром отца того мальчика, которого встретили в парке аттракционов. Братик был одет в зеленую куртку, на голове — капюшон, хотя дождя не было, а на ногах — красные резиновые сапожки. Он махал им рукой. Другую руку он дал продолжавшему улыбаться отцу мальчика, лицо которого рассмотреть не удавалось. Патрик сел в глубине кабинки, а Николя устроился между его длинными ногами, коленями упиравшимися в металлические стенки. Контролер опустил перекладину и закрепил ее. Гусеница пришла в движение, медленно проехала перед братиком, по-прежнему махавшим рукой, потом оторвалась от земли, взлетела вверх. Они были в небе. Гусеница замерла, потом резко пошла на спуск. Николя почувствовал, как его затягивает в пропасть, и эта пропасть была в нем самом. Сердце полетело вниз, он испугался, но ему хотелось смеяться. Теперь они мчались. Гусеница пронеслась по земле с шипением летящего на всех парах поезда и тут же опять взвилась в небо. На этот раз едва Николя успел увидеть будку, братика и людей внизу, как их снова, но еще быстрее, еще сильнее подбросило к небу, и они снова замерли в том страшном месте, откуда резко начиналось движение вниз. Николя ногами упирался впадавший на них пол, вцепившись обеими руками в защитную перекладину, Патрик тоже крепко держался за нее по обе стороны от тонких запястий Николя. Из-под засученных рукавов свитера были видны натянутые, как канаты, вздувшиеся вены его больших загорелых рук. Спиной Николя чувствовал, как в одном ритме с ним напрягался от страха пустоты и твердый живот Патрика. В момент начала падения, стараясь противодействовать ему, он напружинивался еще сильнее, а потом, на спуске, немного расслаблялся, но гусеница уже снова шла на подъем, вот они опять на вершине, и чудесный ужас начинался снова. Напряженными ногами Патрик сжимал ноги Николя, а тот сидел зажмурившись. Но перед тем как они достигли самого верха, Николя вдруг открыл глаза и далеко внизу увидел сразу весь парк аттракционов. Крошечные фигурки людей, словно ползающие по земле муравьи, были недосягаемо далеко от них. Пока длилось это мимолетное видение, его взгляд выхватил из толпы две фигурки — удалявшегося мужчину и ребенка, которого он держал за руку. Гусеница уже снова летела вниз, и Николя больше ничего не видел, но понял, что произошло. На следующем обороте, помертвев от ужаса, он смотрел во все глаза, а человек, уводивший его братика, был уже далеко. Во время движения вниз Николя потеряет их из вида, а когда гусеница поднимется вновь, они скроются за деревьями, он был уверен в этом. Они исчезнут. Он видел своего братика в последний раз; целиком, во всяком случае: с глазами, со всеми членами и органами, принадлежавшими его телу. Только что в последний раз перед его беспомощным взглядом промелькнул образ, который навсегда останется в памяти: маленький нескладный силуэт в куртке и красных сапожках, держащийся за руку мужчины в джинсовой куртке, — а кричать было совершенно бесполезно. Даже Патрик, к которому он прижимался всем своим телом, не смог бы услышать его, а если бы и услышал, если бы даже увидел то, что увидел он, все равно кричать было бессмысленно. Катание на гусенице длилось три минуты, остановить ее было нельзя, слезть с нее во время движения — невозможно. Они еще будут кататься две минуты, полторы минуты, а в это время его младший брат исчезал за забором, человек в джинсовой куртке вел его к фургончику, в котором их ждут сообщники в белых халатах, и когда гусеница остановится, когда они с подкашивающимися ногами сойдут с нее, будет слишком поздно. Видел ли кто-нибудь еще, кроме него, то, что произошло, или никто ничего не видел? А Патрик видел? Нет, ничего он не видел, и даже лучше, что он ничего не видел. Когда гусеница остановится, он приподнимет Николя, поможет ему встать с того места, где он сидел между его ног, выйдет из кабинки, встряхнется, улыбнется и опять скажет, что они — нефтяные короли. Еще в течение нескольких секунд он ничего не будет знать о том, что случилось, и сможет улыбаться. Николя завидовал ему, он жизнь свою не пожалел бы отдать за то, чтобы не открывать глаз в тот момент, не смотреть тогда вниз, не видеть того, что он увидел, чтобы теперь разделить с Патриком его счастливое неведение, прожить вместе с ним еще одну минуту в том мире, где братик еще не исчез. Он отдал бы жизнь, только бы эта минута длилась вечно, только бы гусеница никогда не останавливалась. Чтобы то, что произошло всего лишь несколько секунд назад, то, что сейчас происходит внизу, просто не существовало бы. И они никогда ничего не узнали бы. Чтобы в жизни не было ничего другого, кроме все быстрее и быстрее несущейся гусеницы и центробежной силы, которая удерживает их высоко в небе, крепко прижавшихся друг к другу; и была бы лишь эта пропасть у него в животе, затягивающая его изнутри, потом исчезающая на мгновение и снова возникающая и становящаяся все глубже и глубже, и живот Патрика, прижимающийся к его спине, и его ноги, сжимающие ноги Николя, и дыхание Патрика на его шее, и вокруг этот шум, и пустота, и небо.