Чарльз Диккенс - Рождественские повести

Пока она рассказывала, в дверях появился Редлоу; он остановился на мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем семейством Тетерби, и молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел на площадку, а молодой студент, опередив его, бегом сбежал вниз.

- Добрая моя нянюшка, самая лучшая, самая милосердная на свете! сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. - Простите мне мою черную неблагодарность!

- О господи, господи! - простодушно воскликнула Милли. - Вот и еще один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!

Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв лицо руками, заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться, на нее глядя.

- Не знаю, что на меня нашло, - продолжал студент. - Точно бес в меня вселился... может быть, это от болезни... я был безумен. Но теперь я в своем уме. Я вот сейчас говорю - и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал, как дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился. Нет, не плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце, если б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и уважением, вы не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!

- Нет, нет, - возразила Милли. - Это совсем не упрек! Ничего такого! Я плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня прощенья за такую малость, а все-таки мне приятно.

- И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?

- Нет, - сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. - Теперь вам больше не понадобится мое шитье.

- Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:

- Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.

- Как? Что такое?

- Может, оттого, что вы совсем не писали, пока вам было очень худо, или, когда стало получше, все-таки почерк ваш переменился, но только дома заподозрили правду; как бы там ни было... но только скажите, не повредят вам вести, если они не дурные?

- Конечно, нет.

- Так вот, к вам кто-то приехал! - сказала Милли.

- Матушка? - спросил студент и невольно оглянулся на Редлоу, который уже сошел с лестницы.

- Тсс! Нет, не она.

- Больше некому.

- Ах, вот как! - сказала Милли. - Уж будто некому?

- Но это не... - он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.

- Да, да! - сказала она. - Одна молоденькая мисс (она очень похожа на тот маленький портрет, мистер Эдмонд, только еще краше) так о вас тревожилась, что не знала ни минуты покоя, и вчера вечером она приехала вместе со своей служанкой. Вы на своих письмах всегда ставили адрес колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем мистера Редлоу. И она тоже меня любит, - прибавила Милли. - О господи, и она тоже!

- Сегодня утром! Где же она сейчас?

- А сейчас, - шепнула Милли ему в самое ухо, - она сидит у нас в сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.

Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был сейчас же бежать, но она остановила его.

- Мистер Редлоу так переменился - он сказал мне нынче поутру, что потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все мы должны быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.

Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало даром; и, проходя мимо Ученого к дверям, почтительно и приветливо поклонился.

Редлоу ответил поклоном, исполненным учтивости и даже смирения, и посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на руку, словно пытаясь пробудить в себе что-то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.

Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки и нового появления Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и глубоко чувствовал, сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он стал на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось смутное покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у иных людей, чей разум ослабел с годами, но сердце не очерствело и к чьим старческим немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.

Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли зло, им причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе, все глубже утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а также потому, что Милли будила бесконечную нежность в его душе (хоть он и не питал надежды на исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она - опора ему в постигшем его несчастье.

И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и старику Филиппу, он с готовностью согласился - его и самого тревожила мысль о них, - взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на него, трудно было поверить, что он - мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы - открытая книга, а она - простая, необразованная женщина; казалось, роли их переменились и он не знает ничего, она же - все.

Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как теснились и ластились к ней дети, слышал их звонкий смех и веселые голоса; видел вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах у него родители этих детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем ощутил простоту и безыскусственность, которой дышало все в этом бедном доме, куда вновь вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться и тлетворным ядом отравить все и вся; и, быть может, не следует удивляться тому, что он покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.

Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у огня, неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с другой стороны, не сводил глаз с отца. Едва Милли появилась в дверях, оба вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.

- О господи, господи, и они тоже мне рады! - воскликнула Милли, остановилась и ликуя захлопала в ладоши. - Вот и еще двое!

Рады ей! Слово "радость" слишком слабо, чтобы выразить то, что они чувствовали. Милли бросилась в объятия мужа, раскрытые ей навстречу, склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний день не отпускать ее ни на минуту. Но и старик свекор не мог обойтись без нее. Он тоже протянул руки и в свою очередь заключил ее в объятия.

- Где же это столько времени пропадала моя тихая Мышка? - спросил он. Ее так долго не было! А я никак не могу без моей Мышки. Я... где сын мой Уильям? Я, кажется, спал, Уильям.

- Вот и я говорю, батюшка, - подхватил сын. - Мне, знаете ли, приснился ужасно нехороший сон. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы нынче?

- Да я молодцом, сынок.

Приятно было видеть, как мистер Уильям пожимал отцу руку, и похлопывал его по спине, и гладил по плечу, всячески стараясь выказать ему внимание.

- Вы, батюшка, замечательный человек! Как ваше драгоценное? Вы и вправду благополучны? - повторял Уильям и снова жал отцу руки, снова похлопывал его по спине и нежно гладил по плечу.

- Отродясь не был крепче и бодрее, сынок.

- Вы, батюшка, замечательный человек! Вот в этом-то вся суть! - с жаром произнес Уильям. - Как подумаю: сколько пережил мой отец, сколько испытал превратностей судьбы, сколько за его долгий век выпало ему на долю горя и забот! Ведь оттого и голова у него побелела. Вот я и думаю: как бы мы ни почитали его, как бы ии старались лелеять его старость, все мало! Как ваше драгоценное, батюшка? Вы и вправду нынче вполне здоровы?

Должно быть, мистер Уильям и по сей день повторял бы этот вопрос, снова и снова жал бы отцу руку, и хлопал его по спине, и гладил по плечу, если бы старик краешком глаза не увидел Ученого, которого прежде не замечал.

- Прошу прощенья, мистер Редлоу, - сказал он, - но я не знал, что вы здесь, сэр, а то я не стал бы вести себя так вольно. Вот нынче рождество, мистер Редлоу, и как поглядел я на вас, так и вспомнил те времена, когда вы были еще студентом и уж до того усердно учились, что даже на рождество все бегали в библиотеку. Ха-ха! Я так стар, что и это помню, и хорошо помню, да, да, хоть мне и все восемьдесят семь. Как раз когда вы кончили учиться и уехали, померла моя бедная жена. Вы помните мою бедную жену, мистер Редлоу?

- Да, - ответил Ученый.

- Да, - повторил старик. - Добрая была душа. Помню, как-то раз в рождественское утро пришли вы к нам сюда с молодой мисс... прошу прощенья, мистер Редлоу, но, кажется, это была ваша сестра и вы в ней души не чаяли?

Ученый посмотрел на него и покачал головой.

- Сестра у меня была, - равнодушно сказал он. Больше он ничего не помнил.

- В то рождественское утро вы с нею заглянули к нам, - продолжал Филипп, - и как раз повалил снег, и моя жена пригласила молодую мисс войти и присесть к огню, его всегда на рождество разводили в большой зале, где прежде, до того, как наши незабвенные десять джентльменов порешили по-другому, была трапезная. Я там был; и вот, помню, стал я мешать в камине, чтоб огонь разгорелся пожарче и согрел хорошенькие ножки молодой мисс, а она в это время прочитала вслух подпись, что под тем портретом: "Боже, сохрани мне память!". И они с моей бедной женой завели речь про эту подпись. И удивительное дело (ведь кто бы мог подумать, что им обеим недолго оставалось жить!), обе в один голос сказали, что это очень хорошая молитва, и если им не суждено дожить до старости, они бы горячо молились об этом за тех, кто им всего дороже. "За моего брата", - сказала молодая мисс. "За моего мужа, сказала моя бедная жена. - Боже, сохрани ему память обо мне, не допусти, чтобы он меня забыл!"