Мария Голованивская - Я люблю тебя

Вот сейчас потеряю работу – и куда денусь? Опять бесконечно ходить на ужины и обеды с этими обожравшимися пустоглазыми насекомыми, вершащими судьбы, бегать на презентации и спектакли, пытаться продать себя подороже, выражать готовность браться за все что угодно, и еще раз – уже теперь – все начинать сначала, проходить через унижения и стрессы. Или, может быть, Палыч все-таки спасет? Пойти к Палычу. Прямо, без прикрас, и молить. Валяться в ногах. Без всяких мыслей о пышноголовом юноше, из-за которого, может быть, я и сработала плохо.

Вот где главная битва – не Мариночка и не Наська. Потому что путь вниз будет сейчас необратимым и стремительным. Спасать бизнес, деньги и жизнь, а не обливаться соплями по поводу нежного и скандального мальчика, с которым – знаю, все равно не справлюсь, даже если бы и не было всех отягощающих обстоятельств.

Он выбивает меня из колеи, и я не могу при этом толком бороться за выживание.

Твоих записей на автоответчике целых три, мон амур. Ты говоришь тускло, просишь о встрече. Говоришь: «Видишь, Ларка, раз мы встретились, значит, в этом был какой-то смысл, давай окажемся больше обстоятельств и спасем чувство, ведь это же так ценно и так редко встречается». От твоего голоса у меня катятся по щекам слезы, но я все равно лежу неподвижно и не снимаю трубку.

«Я понимаю, что все выглядит для тебя очень безнадежно, – продолжаешь ты после коротких, кажется, ножом режущих голову пополам коротких гудков – но вот, смотри, жизнь – это ведь не аргументы и даже не сами события, это то, на что накладываются аргументы и события, то есть ощущение, что ты правильно живешь, и что тебе тепло».

Милый, дорогой Маркушка, сковырнувший меня с моей резьбы нежными словами и яркими чувствами. Вот ведь фокус из фокусов, что хрен ли важно, правильно ты живешь и тепло ли тебе – всем холодно и все мучаются животами оттого, что не могут переварить жизнь, а в конечном счете оказываются важны именно жесткие, безобразные вещи: лазоревые платья с люрексом, которые покупают постсоветские тетки, едва освоившие прелести дезодорантов или прихоть Палыча, у которого, если я правильно помню, попросту «не встало».

Твой третий звонок был совсем коротким: «Я буду сидеть дома у телефона и ждать твоего звонка. Я не отойду, пока ты не позвонишь – столько, сколько надо: день, неделю, месяц».

Весенний вечерний свет сквозь шелковые шторы – через десять минут я встану, почищу зубы и позвоню тебе, мои амур. Я приглашу тебя на разговор, и мы расстанемся. И не потому, что я что-то там обещала истеричной Маринке, давно объевшейся фуа-гра, и не потому, что моя дочь – психопатка, и я плохо воспитала ее, – все это, что называется, до кучи, а потому, что мне нужно спасать мою жизнь, которая трещит по всем швам, выживать, а ты делаешь мне прививки, от которых мне хочется смотреть только на облака – облака, которые плывут по небу, чудесные облака.

День был отлежан не зря – все созрело и выкристаллизовалось. Мы расстаемся, мон амур, потому что ты мешаешь мне месить ногами то, что называется моей жизнью. Иногда это ароматное тесто, иногда чудесные пурпурные грозди винограда, из которых потом получается божественное вино, иногда дерьмо.

Я звоню тебе, и в ответ на твое радостное: «Ларка, какой кайф, наконец-то!» – сухо договариваюсь с тобой о встрече.

– Проходи, садись.

Бледный. Коротко стриженный. Помолодевший и возмужавший одновременно. В белой рубашке и сдержанном благородном галстуке. Напряженный и выжидающий.

– Садись.

Садимся друг против друга на кухне, как сидели десятки раз за этот месяц, дико счастливые, опьяненные внезапно взятой под уздцы жизнью.

Молча смотришь на меня, положив голову на кулаки, ждешь.

– Мы расстаемся, Маркуша.

Удивительное мое спокойствие, теперь постоянно подкармливаемое готовностью восстанавливать, реставрировать жизнь, превратившуюся в руины.

– Хорошо. Можно узнать, почему?

– Устала, хочу побыть одна. Точнее, остаться одной. Я привыкла жить одна. Я умею жить одна. У меня рушится вся жизнь, Маркуша. Я не справляюсь.

– С чем или кем?

– Ни с чем. У меня крах в бизнесе, со мной перестала разговаривать моя дочь, моя ближайшая подруга – твоя мать. Я живу, как лунатик, у которого под ногами вместо почвы лунная дорожка. Я не хочу и не могу так.

Ты смотришь испуганно. Говоришь: «Я слышу тебя, но не понимаю, чем тебе мешает наша история? Тем, что иногда я буду любить тебя, иногда носить на руках, говорить тебе, что ты лучшая женщина на свете, от ласк которой меня потом долго знобит?»

Я пытаюсь объяснить тебе, что нельзя любить иногда. Что любовь обязательно поражает всю жизнь, вплетается во все мысли, привкусом, призвуком, и что между нами случилась вовсе не любовь, а какая-то страшная эпидемия, безумие, с которым, как ни крути, не хочет мириться жизнь.

Ты не понимаешь, хочешь нащупать настоящую причину и не можешь. Ты трешь ладонью переносицу, я смотрю на твое лицо и вижу, что это самое красивое лицо, которое я видела в своей жизни.

Ты все время спрашиваешь: «В чем же все-таки дело, я должен понять», и я упорно повторяю тебе: «Ни в чем не дело. Все, из чего состоят мои дни, не принимает тебя. Кроме моего тела и пошатнувшегося разума».

– Можно еще вопрос? – внезапно громко спрашиваешь ты. – А ты понимаешь, что сейчас ломаешь то лучшее, что было у тебя за многие годы, а, может быть, и за всю жизнь?

– Не знаю.

– Ты хочешь, чтобы я сейчас ушел?

– Не знаю.

– Хочешь, чтобы остался?

– Тоже не знаю.

Все, в жилах лед. Ты ходишь по комнате, куришь, иногда подходишь ко мне, дотрагиваешься рукой до моих волос, чувствуешь, что я никак не реагирую, не вытягиваю вперед шею в ответ на твои движения, потом также молча садишься назад, кладешь подбородок на кулаки.

Танец светлячка. Лютая борьба противоположных импульсов, бешеных и равных друг другу по силе. Я знаю это – уйти – остаться; подойти и окунуться в жар чувств или сидеть напротив молча и ждать, пока именно я разобью паузу; наговорить гадостей или наоборот прижаться носом к шее, как ты всегда любил делать, и произнести самые нежные слова, которые ты только сможешь выговорить.

Я не чувствую ничего. Я разглядываю картинку со стороны и понимаю, что она нелепа. И уже через секунду понимаю, что она очень даже лепа и даже красива – я в джинсах, в ярком вязаном платке объясняюсь с молодым любовником, который сходит по мне с ума. Я смотрю на него пустыми глазами и на все его жаркие вопросы киваю, как китайский болванчик: «Я не знаю, я не знаю», хотя я знаю, что он сейчас взбесится, и вся ситуация взорвется.

– Я не виноват, Ларка.

– Я не виновата, мон амур.

– Значит, все?

– Никогда не бывает «все».

– Оставляешь мне надежду?

– Просто говорю, что попало.

Кажется, ты наконец выбрал. Говоришь: «Хорошо, через два часа меня здесь не будет» и обрушиваешь на меня шквал поцелуев, страсти, любви. Я поддаюсь. Я понимаю, что ты прощаешься. Но я именно поддаюсь. В голове у меня завтрашний вероятный разговор с Палычем, попытка объясниться с Маринкой, текст возможного письма Наське, идеи по переписке с заказчиками. Отличный вариант для последнего раза.

Вот она, первая холостая неделя, с умершим телефоном и как будто бы совершенно безобидным тиканьем часов. Мы не звоним друг другу, и жизнь мерно входит в свою колею. На завтрак – грейпфрутовый сок из гадко жужжащей соковыжималки, мюсли, кофе.

Собственноручная уборка дома, который должен ощутить дыхание новой жизни; твоя ваза из ванной убрана на антресоли – все-таки невозможно начинать и заканчивать день созерцанием реликвии.

Тоска, конечно же, тоска. Сначала болезнь резкого сближения и увлечения, потом болезнь разлуки. Время разгребет, все правильно, унесет всякий хлам и оставит только крупные глыбы, которые сильнее его течения.

Вторая неделя, третья. Как будто полусон, конечно же, созерцание себя в зеркале и не столько о тебе вопросы, мои амур, что ты сейчас, где ты и с кем, а скорее о себе самой – дальше-то куда?

Отзвонился Палыч. Встретились полуделово в его любимом «Арагви», без тени личного кокетства, что называется, «обсметились», сколько заплатить и в какие сроки. Сказал, что нашел каналы.

Исчертили несколько листов бумаги таблицами и схемами, скорее просто для моего удовлетворения – понятно, что все деньги только через него, и потому написать можно что угодно, все равно никогда не проверить.

Занимать. Не проблема – за год все отобьется, даже быстрее. Главное, сейчас быстро закупить новую партию, чтобы пошли быстрые обороты, нельзя потерять сезон.

Бешеные темпы – занять, собрать, передать, назначить точные сроки закупок, срочно с нашим товароведом вылететь в Милан и подписать все необходимые контракты.

Срочно поставить на рога нашего пиарщика – длинношеего Димона (или, может быть, уволить его, заменить на более сильного?), пускай подумает, как вернуть клиентов после месячного перерыва, может, дать недорогую рекламу или главным клиентам разослать приглашения, мол, новая коллекция, туда-сюда, фуршет. Пусть поломает голову и быстро что-нибудь предложит.