Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть первая

Надя нашла в Иване Антоновиче доверчивого слушателя и как могла откровенно рассказывала ему о некоторых своих проблемах, как будто хотела избавиться от них таким образом. Ее рассказы расстраивали, превратив невинную в его глазах девочку в женщину, у которой уже было несколько мужчин. Его чувства коробило и проскальзывающее в ее интонациях отношение к нему, как к мальчику. Узнав, что она женщина, он стал придумывать разные возможности, чтобы овладеть ею.

Гуляя по лагерю, они много целовались, и Надя страстно жала ему руки, как ночью на веранде, но совершить задуманное здесь, где столько подглядывающих глаз, казалось Ивану Антоновичу невозможным, и он подговаривал Надю на прогулки по окрестностям, где их никто не увидит.

Надя соглашалась идти, куда ему хочется, и два раза до обеда они сбегали из лагеря.

Первый раз Иван Антонович повел девушку вверх по ущелью. Он хотел взять с собой одеяло, чтобы постелить его на травке в укромном месте, но в последний момент не взял. Они миновали лагеря. Ущелье начало сужаться. Людей не было видно. Романтичные места тоже не попадались.

– Почему ты к нему пошла? – спросил у Нади Иван Антонович, продолжая ее признания.

– Не знаю. Польстило, что каждый день меня встречал после работы и провожал до общежития. До него за мной никто не ухаживал. Он был таким взрослым и успешным, а жаловался на жену, которая его не понимает, и казался мне очень несчастным.

Надя рассказывала, как ее соблазнил мужчина, от которого уехала на время жена с двумя детьми. Был год Московской олимпиады, учеба в столичных институтах закончилась в апреле, а с мая иногородние студенты разъехались на каникулы, освободив свои общежития для обслуживающего персонала. Надя не хотела на все лето к родителям, поучилась на горничную и осталась в обслуге. Но в Москве ей оказалось тоже не очень интересно. От уборки гостиничных номеров она уставала. Подружек не было. Билеты на стадион им выделяли по остаточному принципу, и посмотреть интересные соревнования можно было только по телевизору. Светлым пятнышком был пятнадцатилетний тайваньский парнишка, который удивил ее электронной игрушкой, каких в Союзе тогда еще не было. Но дружить с ним казалось ей несерьезным, а дружить хотелось и очень хотелось нарушить тошное однообразие посменной работы и ночного одиночества. Поэтому одним из теплых летних вечеров, гуляя со сменщицей после работы по опустевшим московским проспектам, она не испугалась познакомиться с хорошо одетым мужчиной, проявившим к ней интерес.

– Конечно, я зря к нему пошла, – продолжала Надя. – Мы сначала так хорошо с ним разговаривали и слушали музыку. Толя показывал фотографии детей и их рисунки. Они хорошо рисуют. Потом мы потанцевали, поцеловались. А потом я сама не поняла, как оказалась раздетой и в кровати. Но ты не думай, что он сразу получил, что хотел. Он со мной полночи мучился.

– Через две недели к нему вернулась жена, и я оказалась лишней. Потом он меня нашел осенью в общежитии. Я от него убегала и пряталась, а он приносил букеты красивых гвоздик и оставлял девчонкам. Потом он меня встретил на вокзале после зимних каникул и все-таки уговорил подвезти на своем «Москвиче».

Рассказ Нади раздваивал сознание Ивана Антоновича. С одной стороны, он сопереживал непонятным ему девическим надеждам и чувствам. С другой, – удивляло отсутствие в ней предвидения своих поступков и непонятная мужчине последовательность действий, которую она считала само собой разумеющуюся. Его маленькая и казавшаяся невинной Надя, нарядившаяся в подростковые шорты, с прической под мальчика, острым носиком, узким морщившимся лбом, выдающим попытку решить нерешаемую для нее задачу, оказывалась скрытной женщиной с неведомыми и ненужными, на его взгляд, желаниями. В ее рассказах и поступках, диктуемых разбуженными инстинктами, была грязь, которую хотелось не замечать. Себя из круга людей, рождающих грязь, Иван Антонович исключал и не трудился предвидеть последствия своих действий, волнуясь мутившим голову томлением Надиной близости.

Чувствуя в своих рассказах плохое, Надя пыталась оправдаться в том, что не могла отказывать использующему ее мужчине, и винила Игоря, своего ровесника, сына хороших друзей ее родителей, с которым была знакома с самого детства, и который стал у нее первым, когда она решила не отставать от своих школьных подруг. Но он учился не в Москве, и виделись они редко. А еще он увлекался непонятными ей альпинистскими походами, и с каждым годом она понимала его все меньше.

– Игорь весь в своих походах. Я для него как подружка. Я его так ждала всегда, когда приезжала к родителям на каникулы, а он придет пару раз, и все разговоры – где был и куда снова пойдет. Однажды, правда, приезжал ко мне в Москву, – что-то нашло на него, захотелось. Но мне такая близость совсем не нравилась, хотелось красивых отношений, внимания. А Толя, хоть и умеет воспользоваться, видит во мне женщину. Он умеет дарить подарки, всегда готов встретить, проводить. Сюда меня тоже провожал, отвез в аэропорт.

Игорь был дополнительной каплей, распалявшей Ивана Антоновича, а он все никак не мог найти удобного местечка. Вокруг было безлюдно и сыро. Невысокие и некрасивые деревца с белесой расплетающейся корой и паутиной между засыхающими ветками отпугивали. Травка под ними была редкая, садиться на нее не хотелось, – еще и потому, что глина вокруг была утыкана следами лошадиных и бараньих копыт, кругами и шариками навоза. Наде не хотелось идти дальше, да и Ивану Антоновичу было здесь неуютно. Он крепко обнял ее, пытаясь успокоить и ее, и себя, но, ощупывая податливое Надино тело, больно сжал ее грудь. Она отшатнулась, уперевшись в него кулачками, и дурные мысли Ивана Антоновича отступили.

На другой день он уговорил ее пойти загорать в Третье ущелье. По утреннему холодку, в тени высоких прибрежных скал, они дошли туда за час. Пока шли, Надя рассказывала о вчерашних событиях.

– Девчонки опять после отбоя принимали Гошу с другом. Свет выключили и разделись. Лариска друга к себе на кровать затянула обниматься, а остальные дуры в простынях сгрудились перед Гошей с гитарой.

– Голос у него такой томный, сладкий, дрожит. Девки наши балдеют, а мне смешно – и от его расстроенной гитары и от французского – не могу. Ты бы слышал его прононс!

– Для меня что армянский, что французский, – сказал Иван Антонович. – Я и не знал, что ты понимаешь по-французски.

– Просто у нас в школе была хорошая учительница, а язык мне всегда нравился. Он такой горячий. И еще у меня музыкальный слух, и я все песни Дассена разучила. А тут и в такт не всегда попадает, и гнусавит вдобавок. В общем, я терпела, терпела и не вытерпела – рассмеялась. А он, дурачок, подумал, что я с ним заигрываю. «Иди, – говорит, – к нам, сладкая. Следующую песенку посвящаю только тебе».

– Ты пошла?

– Нет, конечно, не переживай. Там без тебя полно защитников. Я говорю: «Ты сначала научись, а потом заманивай». Он, конечно, обиделся: «Ко мне нареканий не было. Девушкам очень даже нравится». Я говорю: «Вот им песенки и посвящай. И вообще, я не сладкая, и я сплю». И Лариска ему говорит: «Гоша, зря стараешься. У нее любовь».

– Так он отстал от тебя? – спросил Иван Антонович.

– Отстал, конечно. Очень я ему нужна. Там много желающих. На лежаках забавляться. Как оторванные, даже противно.

– Чем забавляются, где, когда? – заинтересовался Иван Антонович.

– Тем самым. На лежаках, которые выносят сушить на бетонные ступеньки около пляжа. Под утро, когда все спят.

– Но откуда ты знаешь? И что там могут делать? Там все на виду. Это Лариса фантазирует!

– При чем тут Лариса, об этом все говорят! – посмеялась над ним Надя и с превосходством женского всезнания подытожила. – А тебе об этом лучше не знать. Чтобы тебя не выносило, как меня в десятом классе, когда я пела в хоре.

– Ты об этом не рассказывала.

– А рассказывать не о чем. Для меня это было очень давно. Я семь лет пела в хоре. Он был известный в городе. Все девочки в белых платьях, с бантами. Все так чисто и порядочно. Все стараются, и от этого мурашки бегут по коже. Особенно, когда тянешь «Аве, Мария», то будто летишь по небу. А потом видишь довольных родителей, восторгающихся своими ангелочками, а тебе кажется, что они вдруг увидят тебя насквозь и узнают, чем ты с Игорем занимаешься, и какая ты дрянь.

Открывшийся пляж Третьего ущелья был пуст, если не считать похожей на них парочки, спрятавшейся в его начале между камней. В центре пляжа в море вытекал грязный ручеек, недалеко от которого с визгом ныряли на мелководье две девчонки лет десяти. За ними, в ста метрах от берега, из воды поднимались обрубки разрушенной скалы. Ручей стекал с расчищенной площадки, похожей на строительную. Признаков жилья и людей в глубине ущелья, закрытой лесом, видно не было. За ручьем пляж казался ровнее, без больших валунов. Иван Антонович и Надя перешли ручей и расположились на крупной гальке. Далеко справа был виден мыс Пицунда, а ущелье, в котором располагался их лагерь, скрывали скалы.