Иван Алексеев - Повести Ильи Ильича. Часть первая

Они подошли к своему домику, и Надя еще раз попросила ее не провожать:

– Сейчас Гоша подойдет помогать нести чемодан. Пусть отрабатывает.

Огорошенный Иван Антонович отошел от домика и стал ждать. Появился Гоша, Надя вручила ему чемодан, и пошла рядом с ним. Иван Антонович провожал их в отдалении, прячась в тени деревьев и наблюдая, как Гоша что-то ей рассказывает, размахивая свободной рукой, а она смеется.

Навстречу им уже шли вновь прибывшие студенты. Одна из девушек, похожая на Ларису, окликнула Гошу. Приблизившийся к ним Иван Антонович услышал, как она говорила Наде:

– Держитесь от него подальше, дорогая.

– Не пугай девочку. Я очень хороший, – ответил Гоша.

– Ты с ней уезжаешь? – спросила она его.

– Нет. Я в этом году слежу, чтобы вы не потонули. У меня здесь еще целая смена.

– Увидимся! – пообещала она ему и снова предостерегла Надю. – Вы ему не очень верьте. Он хороший, но может обмануть.

Невысокий Гоша, в обрезанных выше колен старых джинсах и футболке с американской надписью, спешащий с чемоданом за маленькой Надей, блестя вспотевшей залысиной, казался смешным. Иван Антонович развернулся и пошел прочь, размышляя, каким же представляется он, если так смешон в его глазах удовлетворивший Надю Гоша.

Все произошедшее с ним и услышанное сегодня казалось глупостью и фальшью. Он пробовал убедить себя, что опозорен и унижен, но среди суеты лагерной пересменки, в окружении солнечного света и южного благоуханья, не верил в невыносимость своего дальнейшего существования. К тому же о его позоре знали только он и Надя, которая уедет, и с которой он больше вряд ли увидится. Конечно, было неприятно сознавать, что у него оказались проблемы там, где он их не ждал. Но окружающее перевешивало любые проблемы, все вокруг жило и звало жить, и всем своим живым духом подталкивало стремиться к счастью.

Место на пляже, на котором они привыкли загорать с Надей, было занято компанией незнакомых девушек. Они пока держались особняком, смущаясь и привыкая к новому месту, но уже оценивающе поглядывали по сторонам. Солнце, которое было прямо за ними и морем, обожгло глаза. Иван Антонович прикрыл веки и, не отворачиваясь, принял его вызов. Внутри глаз зажглись маленькие кружки на бесконечном темном фоне. Потом они собрались в одно маленькое яркое пятнышко, сияние которого постепенно разогнало темноту, оживив проявившуюся пустоту кружением изгибающихся светящихся лучей, похожих на обрывки паутины.

Ему открылась внутренняя бесконечность души, поразительно просто соответствующая бесконечности окружающего мира, на миг озарившая его жалостью к себе и ко всем, кого он узнал, не различающим красоты гармонии, заблудшим в своей гордости, путающим и усложняющим свое существование в ложном поиске телесных удовольствий.

Иван Антонович устал балансировать на грани сна и бодрствования, и картинки в его воображении начали расплываться. Последние две он так и не смог четко сфокусировать.

На первой из них он ехал из аэропорта домой. Была ночь. Фары такси выхватывали из тьмы пыльные заборы и дома, деревянные столбы с фонарями и пустые тротуары. Знакомые городские улицы казались ему чужими.

На второй мутной картинке была квартира его родителей. Он поздно проснулся, родители ушли на работу, и он опять был один и без дела. По телевизору показывали, как сильная сборная Союза по футболу проигрывала команде Бельгии. Наши не могли удержать бельгийского нападающего, и тот хладнокровно забил с угла вратарской два решающих гола. Болельщицкая жилка Ивана Антоновича слабо откликнулась на очередное крушение футбольных надежд. Все в нем замедлилось и потускнело – и эмоции, и желания, и чувства, и стремления, и отношение к людям.

Иван Антонович очнулся от деревенской полудремы с мыслью о своей ненужности и о том, что надо все начинать сначала, словно пережитые им фантазии молодости вернули что-то важное, давным-давно беспокоившее его, и, как он думал, позабытое. Было странно и неприятно, как будто его жизнь оказалась бесцельной.

Ему надо было с кем-то поговорить об этом. Он знал, что Женька тоже не спит, и что хорошо бы поговорить с ним. Но сила сна других людей перевешивала.

Он подумал о прижавшейся к нему Тамаре Ивановне. Она крепко спала, от нее шло смиренное тепло. Подумав, что она вряд ли могла ему помочь сообразить, в чем он ошибся, и почему все ошибки в его жизни кажутся похожими друг на друга, он вспомнил, как они познакомились.

Было это весной, через полгода после его распределения в незнакомый и чужой ему город. Всю весну и лето отношения между ними были холодными, они боялись поверить друг другу. У него после Нади не доставало решительности. Тамара Ивановна, как он узнал позже, не могла освободиться от последствий несчастной любви, которая случилась с ней на первом курсе института, и о которой она за всю их совместную жизнь не рассказала ему ничего конкретного, а говорила только, что сама виновата.

Но жизнь продолжалась, и как они не боялись близости, в один из осенних дней она случилась, причем в последний момент и неожиданно для себя Тамара Ивановна помогла Ивану Антоновичу получить, что он хотел.

Первые три года после женитьбы они жили очень счастливо. В памяти Ивана Антоновича от этого времени остались слезинки в глазах любимой, не верящей их счастью, и ее искренние слова, на которые хотелось ответить еще большей искренностью. В трогательные минуты взаимных признаний он рассказал ей о себе все, что мог, – и много лишнего, о чем потом пожалел. Единственное, что утаил, – благодарность за мужскую состоятельность, которую она ему вернула. Первое время он очень хотел признаться и в этом, но в последний момент срабатывала защита, точно в ответ на то, что и она не все рассказывала ему о своей первой любви. Впрочем, эта фобия скоро стала казаться ему смешной и неинтересной. Научившись обращаться с женщиной, он понял, почему не совладал тогда с Надей, и теперь, задним умом, знал, что надо было тогда делать.

После долгого периода влюбленности в их семейной жизни наступила черная полоса, – из-за того, что Тамара Ивановна не могла забеременеть. Гордая, справедливая и рассудительная во всех делах, дома она начала срываться, мучая его словами, что он издевается над ней и презирает ее, упрекая за ранний аборт. Хотя такие мысли в нем проскакивали, вслух он об этом никогда не говорил, и ему казалось обидным выслушивать ее наговоры.

Спать после ссор приходилось на одной кровати, потому что в их маленькой комнате, заставленной наполовину ненужными вещами, другого спального места не было. Они лежали как могли врозь, но этого было слишком мало, чтобы не чувствовать злобы и обид друг на друга. Промучившись всю ночь, перед рассветом Тамара Ивановна соскальзывала с кровати и подходила к окну. Иван Антонович слышал приглушенные причитания, похожие на молитву, и чувствовал, как она плачет. Потом она ложилась и забывалась в беспокойном сне, а Иван Антонович пытался мысленно окружить ее собой, страстно желая успокоить, и просил кого-то ей помочь, как помогли ему.

К семейным проблемам добавлялась разрастающаяся бессмыслица на работе, где вместо дела говорили о перестройке и ускорении и обманывали скорым улучшением жизни. Усталость от бестолковщины была больше, чем от работы. Хотелось расслабиться, и все чаще Иван Антонович приходил домой взвинченным и выпившим.

В очередной семейной ссоре он безобразно сорвался, убеждая больше себя, что не может так больше жить и что им надо развестись. Тамара Ивановна молча принимала все его упреки, и вдруг расплакалась и сказала, что беременна.

После этого дня жизнь и семья для Ивана Антоновича соединились. Он не хотел больше ничего, кроме жены, детей, их общего благополучия, только в этом видел пользу и счастье собственной жизни и думал, что так будет всегда.

Теперь он в этом сомневался. Они с Тамарой сколотили себе определенный достаток, обеспечивающий их настоящее. Им помогали жить воспоминания о прошлом. Но он давно перестал понимать, что ждет их в будущем.

Он не мог сообразить, в чем и когда ошибся, чувствовал, что разгадка совсем рядом, но не мог ее ухватить, и жаждал помощи. Он привык к тому, что в минуты растерянности ему всегда помогали, стоило только этого очень захотеть.

Среди духоты и запаха перегара ему почудился холодок, тянущийся со стороны спальни и напоенный тем же покоем и смирением, какие он чувствовал от жены. Он вспомнил вечерний разговор женщин, и подумал, что это Вика, как и его жена, витает во сне в эмпиреях церковных грез.

Он подумал и о Зиминых. Надя Зимина была похожа на его первую подружку только именем. Во всех ее разговорах явно или неявно присутствовал супруг, ей не было дела до других мужчин. Он попытался представить Анатолия и не смог; тот расплывался, как и его мысли. Зимины были из тех, что «жили счастливо и умерли в один день», и помощи от них ждать не приходилась.