Ринат Валиуллин - В каждом молчании своя истерика

Я выдавил последние капли из бутылки и заказал официантке еще. «Неужели наш маленький драматический театр больше не будет ставить комедий?» – поймал я глотком в виски ледышку и гонял ее между десен, словно это был чупа-чупс. «И теперь на сцене вместо занавеса любви маленькие блюстители обстоятельств выстроят стену отчуждения навечно, закрыв звездное небо над нашими головами». Я понимал, что каждый раз, пытаясь об этом забыть, нужно будет брать ее, карабкаться, падать и лезть снова, а она с каждым разом все только выше, а самолюбие все ниже.

Я пил, чтобы забыться, точнее, забыть свою женщину, рюмку за рюмкой, выливая ее глаза, грудь, ноги, волосы, голос, кожу, прикосновения. Казалось, она жила в той бутылке, хрустальная, влажная, эфемерная. Будь моя воля, я бы зашел в ее сердце, сел за столик, заказал бы себе вина и еды, пил бы, ел и курил, постоянно роняя то вилку, то нож, вилку и нож, – столкнул я на пол приборы. «Вот они – чувства, тогда бы на собственной шкурке, сучка, ты ощутила, что значит изменять мне с первым попавшемся кобелем!» – жаждал я ее. И она появилась в какой-то нелепой форме и встала напротив:

– Не можешь забыть?

– Не могу, – прошипел я сквозь пьяные непослушные зубы.

– Думаю, тебе уже хватит. Давно пьешь?

– Вторую неделю, – дыхнул я спиртом и посмотрел на охранника зрачками, на которые падали упоенные алкоголем веки. – И знаешь, что я понял? – пододвинулся еще ближе к нему. – Мне ее не перепить, почти не сплю.

– Боюсь что и не переспать, – помог он мне выбраться из бара и поймать такси.

Сон меня облизнул и выплюнул в осень. Взгляд умывается мокрым асфальтом, тот подает полотенце с желтыми пятнами листьев, рядом редкие люди, которых тоже нужда вывела рано утром в субботу, на расстрел косому мокрому ветру. Это меня и спасет: косой, знаю, он промахнется, и я смогу дойти до луны, пока она не погасла, там сделать короткую остановку, чтобы двинуться дальше к весеннему солнцу.

Решив не рисковать правами, я прошел мимо своей машины. Та понимающе промолчала. Потом вернулся и очистил лобовое стекло от спама, на этот раз предлагали веселые выходные в новом пивном клубе. Сложив письмо, сунул его в карман, не потому что собирался туда пойти, просто не хотелось сорить, и двинулся к остановке.

Автобус всегда с одним и тем же лицом: противотуманные фары очков еле светят и ничего не видят, серые бамперы подбородков, дворники, словно длинные щупальца, стирают нехотя поволоку бессонницы со стекла и лица водителя. Одинокий автобус забрал одинокого человека с одной остановки. Внутри все спокойно, замерло, лица каменные, кашляют по любому поводу.

Мне было начихать на всех и на все. В голове еще бродил виски в поисках льда. Я пытался сосредоточиться на работе: предстояло провести тренинг на тему вредных привычек. Несмотря на то, что в автобусе мы были вдвоем, я и толпа пассажиров, мысли не собирались. Я бросил это занятие и стал наблюдать за людьми.

Утром люди совсем другие, еще более одинокие, чем я мог предположить. Несмотря на то, что транспорт был общественным, обществом здесь и не пахло. Пахло сырым погребом или старым шифоньером со своим изношенным гардеробом и со своими скелетами. Воздух холодных взглядов лишний раз подтверждал, что людей здесь ничего не связывало, как и в жизни, каждый пытался только найти комфортное место, чтобы доехать до своей остановки. Одни входили, другие выходили. Как бы я ни хотел, но приходилось наблюдать за их лицами, за их выражением. Они настаивали. Всякий взгляд, брошенный милостыней, отзывался монетой на дне моего яблока. Люди перешептывались глазами, удостоенные разных полостей раковин вырезов, со своими взглядами и навязанными.

Их лица доказывали постоянство мордоворота в природе: лица, которые я никогда не забуду, лица, которые не запомню, выпуклые, стертые, плоские, случайные, тех, кого я увижу раз, и этого будет достаточно, чтобы умерли, были похоронены в поле моего зрения.

Лица-ежедневники, утренние газеты, салфетки, глянец, без настроения, нечаянные, кофейные, родные, близкие, отчужденные. Лица-декорации, упаковки, фантики, лица, спрятанные в шарфы, воротнички, зонтики, шляпы, ухмылки, ресницы, усы, бороды с прожорливыми губами, сварливые, добрые, сохнущие от нехватки любви, от работы и после нее, бледные, мертвые, беззаботные розовые лица людей-младенцев, завернутые в родительскую истому.

Я понял, что в автобусе чертовски мало лиц, на которые хочется любоваться. Я держался руками за ручку впереди стоящего кресла, потом опустил на них, как на подушку, голову, к которой прижался щекой. В моем поле зрения появился пес. Рыжий сеттер. Мы смотрели друг на друга красными глазами. Он лежал на полу, на грязном. Я сидел на грязном сидении, мы, кажется, думали об одном и том же, положив себе морды на лапы, оба в намордниках: у него из кожи, у меня из щетины. Я видел в нем многое от человека, он во мне – от собаки, это нас и сближало. Говорить ему, как и мне, не хотелось, мы общались взглядами, красными глазами, тоскливыми: «Как дела?» – «Скверно. Как сам?» – «Аналогично». Видно было, что оба мы недоспали, он не доел к тому же, я перепил. На следующей остановке мужчина дернул его за поводок, коричневое пятно смыло толпой.

В салоне стало заметно свободнее, но ненадолго: в автобус вошла пожилая женщина и встала над моей душой. Внутри меня заворочалось благородство, но места уступать не хотелось. Я замазал глаза веками и притворился спящим.

В этот момент в кармане треснул телефон, я достал и показал своим глазам: «Уступи место женщине». «Хорошо», – ответил я Фортуне на автомате и встал, предложив место даме. Совесть была чиста, она сияла, словно оцинкованное ведро.

Я вышел на своей остановке, оставив толпу, в руке ведро, во рту вкус одинокого кофе: «Пожалуй, надо было рискнуть на машине».

Вместе со взрослыми входили и серьезные детские лица, жизнь которых была средней и школьной. Лица сталкивались взглядами и кучковались с одинаковыми по богу, по прибыли, по недостаткам. Мелькали порой унылые, из которых не выбраться, лица трясины, редко-редко – прекрасные мордочки женщин с претензиями на красоту, с губами – на поцелуи. Единицы носили небесные лица: солнечные, в основном же – лунные. Среди них лица-кратеры, ушедшие глубоко в себя, дождливые лица – лужи, канавы, понурые, томные, со стекающей грустью бассетов, и просто олицетворение задниц, с большой поперечной морщиной, стекавшей от самого лба. Общество явно не выспалось, голодное, изможденное. Лица-пепельницы, прожженные не одной гражданской войной и многими бытовыми скандалами, пачки для сигарет, полные ржавых зубов, испепеляющие рубцами, шрамами, авторитетом.

Некоторых я видел только в профиль, они напоминали звенящую мелочь с носом, и одноглазые, полусухие, но гордые, они хронически смотрят вдаль, скрывая обратную сторону медали. Свежие лица хлеба, рыхлые, черствые в панировке бородавок-веснушек. Лица из гипса, из мрамора, асфальтовые. Смотрящие лицемерно в окна очков, мутными аметистами, изумрудами, серыми, как осеннее небо, зрачками – в них равнодушие и безразличие. «Лиц много, – подумал я, когда выходил на своей остановке, – главное, не потерять свое».

– А если тебя называют неудачником, как после такого ты сможешь писать ей стихи? – посмотрел на меня Антонио, с которым мы застряли на моей кухне, когда я достал батон хлеба, по которому уже скучало сливочное солнце в масленке. Ароматно дымился в чашках кофе.

– Никогда не обижайся на женщин, это не по-мужски, – начал я резать хлеб с усердием хлеборезки батон.

– Полегче! – улыбнулся Антонио, – ты же сейчас тарелку распилишь.

– Не предавай значения словам, сказанным в сердцах. Это те самые трансформированные эмоции, которые ты недодал ей в постели. Что ты хотел? Любовь не приходит одна, обязательно притащит с собой ревность и стервозность, – посмотрел я на кусок кусок хлеба, который давно отвалился и представил, как надвое разрезал тарелку, цветочек на вышитый на скатерти, дубовый стол, отчего сразу же запахло опилками. Ночь, незаметно опустившаяся за окном, тоже попала под тесак и уже истекала звездами. А рука моя со сталью все глубже – добралась до паркета, до нижнего этажа с их кухней. Я представил, как распилил соседа с его мигренью, со стаканом сухого, которое полусухим закапало на пол, добрался до шара, что под ножом расстегнулся на полушария. Потом посмотрел на Антонио, который спокойно наблюдал за всем этим, пока не остановил:

– Может, хватит хлеба?

В этот момент в диалог влез телефонный звонок. Я взял трубку:

– Привет, красавица!

– Нет.

– Антонио в гости зашел. С ним не соскучишься.

– Да.

– Антонио, тебе привет, – передал я Антонио салют.

– От кого? – посмотрел он на меня.

– От одной красавицы, – я не стал называть имени, в надежде, что Антонио сам догадается, ведь звонила его дочь.