Виктория Токарева - Мои мужчины (сборник)

– Простите, пожалуйста, вы смотрели «Ну, погоди!»? – резво спросила я.

– Пошла на хер, – коротко ответил лысый мужик.

– Юз, Юз… – вмешался Гриша Горин. Он всегда меня защищал.

– И ты пошел на хер, – велел Юз и обошел нас с некоторой брезгливостью и даже с ненавистью.

Я задумалась: почему он меня послал? Может быть, в моем рассказе заложен конформизм, ненавистный честному человеку? Может быть, что-то не так, чего я не знаю… Надо спросить. Выяснить.

Я узнала телефон Юза и позвонила ему домой. На том конце провода раздался глубокий баритон, вполне красивый.

– Извините, пожалуйста, это говорит Виктория Токарева, – представилась я. – Почему вы послали меня на хер?

– Ой… – смутился Юз. – Как хорошо, что вы звоните. А я как раз хотел вас найти и попросить прощения. Извините, ради бога… Вы просто попали мне под горячую руку. Понимаете, я сидел в ресторане, пил и думал: что я здесь делаю, в этой стране? Мне уже скоро сорок, а я ничего не напечатал и не напечатаю никогда. Если я хочу оставить хоть какой-то след, я должен делать отсюда ноги. Иначе я пропаду, сопьюсь… Я должен быть услышан, иначе я не могу дальше жить… Потом я выхожу на улицу, а навстречу вы – такие молодые и уже состоявшиеся. И все на пятнадцать лет моложе меня. Ну, я и обозлился. Извините, ради бога…

– А-а… – с облегчением выдохнула я. – Значит, дело не во мне.

Я успокоилась. Юз Алешковский в дальнейшем благополучно эмигрировал и процветает, не помню где. Кажется, в Америке. Его недавно показывали по телевизору. Он совершенно не изменился. Такой же лысый, красивый, энергия гениальности по-прежнему проступает в лице.

Если бы Юз не уехал, он бы спился. Так же, как и Довлатов.

– А с Довлатовым вы дружили или знали о нем только по его книгам?

– Не дружила, слава богу. Он был красавец, бабник. Он бы меня соблазнил и бросил на другой день, и я бы его возненавидела. А так я его люблю, он мне близок, как никто из писателей.

– В чем его успех, как вы считаете?

– У Александра Сергеевича Пушкина есть прекрасная формула народной любви:

Довлатов соответствует всем трем позициям: пробуждал добрые чувства, восславил свободу и призывал милость к падшим.

Его герой – многопьющий, в какой-то степени падший. А читатель всегда любит слабого больше, чем супермена. Супермену хочется поддать ногой под зад. Маленького человека воспевает вся литература девятнадцатого века: Гоголь, Чехов, Достоевский.

Но в Довлатове определяющим является его ошеломительный талант и безукоризненный стиль. Все, что он делает, освещено талантом. А без таланта – ничего бы не произошло и милость к падшим не помогла бы. Довлатов – писатель, которого хочется перечитывать, потому что там есть пища для души. Душа питается и работает.

Я иногда иду по улице, мне навстречу незнакомые люди. Некоторые останавливаются, как будто испугались: «Ой! Здравствуйте!»

Мы незнакомы, но они читали мои книги. Книга – это слепок души. И если человек знает этот слепок, ему необязательно со мной пить чай, он и так меня знает. Есть писатели, прочитав которых у меня трясутся руки: так хочется бежать за стол, садиться и писать. Они меня вдохновляют.

– Получается, что Довлатов, Войнович, то есть диссиденты, вдохновляли ваше творчество, а вы ни разу не рискнули. У вас ведь все в порядке с публикациями, в отличие от них.

– Меня крайне редко печатали. Книга выходила раз в пять лет. За тридцать лет – шесть книг. Можете себе представить?

– Могу.

– Но ведь это же своего рода давление. Разве нет?

Однажды в издательстве «Советский писатель» вышла моя книга, которая называлась «Ничего особенного», и мне домой позвонили наборщики из типографии.

– И что они хотели?

– Они сказали: «Мы вашу книгу еще не разобрали, не рассыпали набор. Скажите начальству, что мы можем сделать еще один тираж».

Книга продавалась в лавке писателей и разошлась за полдня. В типографии это знали. А может быть, они сами прочитали, и им понравилось. Не знаю.

Я набрала номер директора издательства и простодушно передала пожелания типографии: могут сделать еще один тираж, и даже два.

Директор издательства возмутился, – не помню его фамилии, Довлатов говорил о таких людях: «лицо незапоминающееся, как бельевая пуговица». Эти «бельевые пуговицы» все служили в определенных органах.

– И что он вам сказал?

– Он заорал: «У нас издательство не только художественное, а художественно-политическое! Вы у нас не одна, чтобы шлепать ваши тиражи! У нас есть и другие авторы, гораздо более полезные!»

– То есть вы считаете, что вы тоже диссидент?

– Я никогда не была обласкана властью. Квартиру они мне не дали, хотя писательские дома строились вовсю. Дачу не дали, хотя строились и дачи. Я ходила по кабинетам, обивала пороги, но получали другие.

Я была в стороне от генеральной линии партии. Я им не прислуживала. Я им – ничего, и они мне – ничего. Как бомж. Он свободен от государства, и государство свободно от него.

– Значит, вы – литературный бомж?

– Нет. Я кустарь-одиночка. Японский критик назвал меня «Господня дудочка». Вот я и дудела в свою дудочку и шла своей узкой тропинкой.

– Получается: одни служили и были обласканы, а диссиденты, типа Галича и Довлатова, получали другое, а вы посередине, не враг и не друг, никто.

– Замечательно!

– Вам нравится?

– Конечно. Если бы меня прикармливали дачами, квартирами, изданиями, я должна была бы это отрабатывать. А так ничего не надо. У Александра Володина была мантра: «Совесть моя спокойна, я работаю…» Каждое утро, садясь за машинку, он произносил это заклинание. Работать можно только при спокойной совести. А для этого надо по совести жить. Почти все хорошие писатели были независимы. Платонов, например. Он жил в какой-то конуре, работал дворником и при этом был абсолютный гений. Может быть, даже самый гениальный писатель ХХ века. Его предназначение – литература, и больше его ничего не интересовало. Он не хотел тратить время на противостояние. Ему это и в голову не приходило. Бог определил его для другого.

– Первая книга Довлатова была запрещена. А как вам удалось издать первую книгу?

– Рукопись долго лежала без движения. Я пришла к директору издательства. Это был довольно молодой человек, в прошлом комсомольский работник. Секретарь доложила ему, что я жду. Директор был занят. К нему пришел космонавт Попович, и они вместе пили коньяк и закусывали лимончиком. Директор про меня тут же забыл. Я сидела и ждала. Я говорила себе: если надо унижаться, я буду унижаться. Я понимала, что, если я уйду, никакой книги у меня не будет. С точки зрения руководства моя книга – какая-то безыдейная, необязательная. На фиг она нужна?

Я ждала часа два или три. Секретарша напомнила. Директор вышел из кабинета – пьяненький, веселый, с фуражкой космонавта на голове. Он остановился передо мной и отдал честь, взял под козырек. При этом слегка шатался. Он как бы извинялся, дескать, «извини, что заставил ждать, но ведь жизнь состоит не только из работы…».

Я сидела на стуле, смотрела на него снизу вверх. Мы оба молчали. Все было и так ясно. Я хотела книгу, а он хотел, чтобы я ушла. Так и получилось.

Я ушла. Моя книга была подписана в печать.

Мне кажется, включились рыцарские качества комсомольского работника. Все мужчины – немножко рыцари. Он просто захотел мне помочь. Вернее – угодить. Но возможно, я ошибаюсь. Просто моя книга не угрожала его карьере. Могли напечатать, могли похерить, как у Довлатова.

Во всяком случае, спасибо Поповичу. Он вовремя оказался в кабинете директора, ослабил его бдительность и пробудил человеческие инстинкты.

– Вернемся к Платонову. Платонов – другое поколение. Это поколение наших родителей. А среди ваших современников?

– Нагибин Юрий Маркович. Он откровенно не «диссидил», но находился в скрытой оппозиции. В отличие от Платонова Нагибин был красавец. Барин. У него был изысканный дом на Пахре. Таких домов я не видела даже за границей. Красавица-жена, точнее сказать – галерея жен, и все красавицы.

Нагибин был златоуст в прямом смысле этого слова. Когда он говорил, то мне казалось, что с неба сыплется золотой дождь, и каждое слово – золото. Это был большой и плодотворный писатель, ни дня без строчки. Когда иссякали темы и ему не о чем было писать, он садился за стол и писал рассказ под названием «Немота» – о том, что не о чем писать. Все могло стать предметом искусства, и немота в том числе. Однажды мы вместе поднимались по лестнице в ресторан, был какой-то прием для писателей. Я спросила: