Владимир Маканин - Провинциал и Провинциалка

– Жаль, – вырвалось у меня.

– Вот еще! Чего жаль-то?.. Да ты на себя глянь-то. Уже ведь тоже мужик. Меня похороните, а там уже и ваш черед. – Она засмеялась, выпила рюмку и сказала: – Ну, песню-то будем?

Через час она встала – грузная, массивная и слегка пригнутая к земле, – шагнула к своему чемодану. Пора было собираться. Побывав у Вали, она проездом остановилась у сына, и вот теперь – пора было домой. Она так и сказала, шагнув к чемодану:

– Пора домой, опять тышша километров.

Молодой Чекин кинулся помочь ей с чемоданом. А мать оглянулась на дверь:

– Что там за шум развели?

У дверей – с той стороны – толпились дружки Чекина. Не слишком сытые, они ожидали, когда мать уедет, чтоб наброситься на еду и выпивку. Им предстоял пир. Я ел мало, мать вообще к еде едва прикоснулась – почти нетронутый, великолепный, сверкающий стол ожидал своей участи.

– Чего они шумят? – сурово повторила вопрос мать.

– Да так… Не знаю, мамочка.

Из темноты коридора в приоткрывшуюся дверь сверкали возбужденные глаза дружков, и Чекин пригрозил им кулаком:

– У-у, пьяницы… А ну, прикройте дверь!

Я поехал проводить. На платформе (как раз подавали состав) мать все же спросила:

– Что ж он-то… муж ее бывший, не пришел?

– Не смог.

Она притушила голос:

– Говорят, Валька плохо жила с ним, погано вела себя… Подло, да? – И, не дожидаясь ответа, старуха зло и сурово обернулась к сыну: – Смотри мне!.. Проворуешься или что другое – смотри!

– Мамочка… Да я… Ну конечно, мамочка! Ясней ясного! – засуетился около, заходил мелким бесом лихой ее сын.

Вагоны дрогнули. Встали. Она шагнула ко мне поцеловаться:

– Давай, землячок. Увидимся ли.

Прошло еще пять лет. Гущин уже не самый молодой академик. Тиховаров нашел радость в походах и покорении снежных вершин. В каждый свой отпуск он куда-то и немедленно уезжает. И шутит, что именно сломанная рука дала ему вкус счастья. Валя Чекина прислала мне теплое письмо. И фотографию – она, Василий Панин (ее муж) и двое детей. Сергей Чекин стал заместителем директора ресторана.

Как-то в те дни я и заметил, что Валя на присланной фотографии – счастлива. Нет, не то очевидное, что нашла, мол, счастье в семье и в детях, женщина, мол, есть женщина, то да се, простые люди. Вовсе нет. И речь о другом. Я увидел, разглядел в ней то, что было в ней всегда. Где бы она ни жила. Кем бы она ни была.

Это и поражало. В Москве ли, в деревне ли, в городке ли с названьем Воробьевск – всюду она была сама собой. Всюду в ней был избыток жизни, этот сверхдар быть счастливой.

Именно так. В общежитии, когда раздавала всем теплые вкусные пирожки, она говорила:

– Берите. Берите еще. Берите больше – они ведь домашние!

Это и было в ней главное.

И Валя, и ее муж были на фото в форме железнодорожников. И по лицу было видно, что Вале все это очень нравится. Петлички, фуражка с гербом и все такое. Была такая девочка. Валечка Чекина…

Это вообще как загадка. То есть судьба, счастье, жизненная нитка или уж как там ни назови.

К примеру, наша хроменькая и некрасивая Женечка Лукова, которая после института стала хорошим инженером и плюс вдруг вышла замуж за красавца актера. В институте ее, хроменькую, ужасно жалели. А она, весьма говорливая и веселенькая, ходила себе на лекции с палочкой, похожей на костыль.

Все жалели ее, сочувствовали и стеснялись своего очередного счастья. Играли с ней в пинг-понг. Ходили в кино. И так далее. Старались хоть что-то дать ей, так откровенно и грубо обиженной Богом. Помню, был даже устроен диспут: «Что такое счастье?» Или, кажется, он назывался оригинальнее: «Как сделать всех счастливыми?» Выступавшие очень старались. И почти специально для Женечки рассказывали о Байроне и Оводе. И о Гомере, который не был хромым, но зато был слепым. Мы буквально лезли из кожи. Мы говорили о мужестве и сильной воле. Кто-то из наших интеллектуалов даже рискнул пойти дальше хромых и незрячих. Он процитировал Пруста: «С тех пор как я стал импотентом, у меня словно гора с плеч свалилась», – то есть и с этим вот недостатком можно быть знаменитым. Все это было выслушано с превеликим вниманием. Один выступавший сменял другого. Пафос все нарастал. А Женечка вежливо слушала. И лишь иногда лукаво улыбалась своими умненькими глазками, как бы говоря: «Не так все просто…»

И даже как бы подсмеивалась.

Она как бы наперед знала то, чего мы не знали… Прошло много лет. Недавно я слышал, как женщины удивлялись нашей Женечке. Ну ладно, бог с ним, с красавцем мужем. Но как и чем эта хромоножка умеет привлекать людей? Почему в ее доме всегда какие-то веселые и красивые люди? И почему, извините, именно в нее влюблен приятель мужа (имярек), совсем уж немыслимый красавец и талант?

– И ведь подумать только, – говорила одна из женщин со вздохом, – подумать только, какой у нее муж.

И все женщины (хором, с невыразимой тоской):

– А какой любовник!

Нет, в этом самом Воробьевске, прежде чем связать свою судьбу с Василием Паниным и с железной дорогой, Валя пробовала преподавать в школе. Но – не вышло. Оказывалось, что у Вали не в порядке нервы.

Как только дети задавали ей вопросы, горло сдавливал дыхательный спазм и в глазах стояли слезы. Ей казалось, что она вот-вот разрыдается. И почти месяц пришлось полежать в постели, пока нервы не унялись.

Она дважды устраивалась работать в школу, и оба раза не вышло.

И тогда она стала железнодорожницей.

Или вот Гущин, академик, хотя уже и не самый молодой. Уж казалось бы, все на месте. И жена, и дети. И дом полная чаша. А друзей нет. Они, конечно, появятся, но пока нет… И вот жена Гущина мне как-то рассказывала:

– В Болгарию с Сашей собираемся. Человек должен видеть мир, ты согласен?.. А может быть, в Англию поедем. Английские туманы посмотрим. Нельзя же сидеть на одном месте, ты согласен?

Она рассказывала, я слушал, а Гущин угрюмо молчал.

Или вот Сергей Чекин, брат Вали. Он уже сейчас был замом директора небольшого ресторана. И чувствовалось, что это только начало. Когда мы к нему пришли, Чекин показывал нам всякие грамоты, вымпелы и говорил о предложениях перейти на хозяйственную работу.

– На хозяйственную! – сказал он с нажимом.

А пришли мы трое. Дужин Олег, Тиховаров и я. Чекин узнал нас, обрадовался. Но засиживаться с нами не стал:

– Работа.

Так и сказал. И глаза у него были соответствующие. Деловые. Он выпил полрюмки коньяка (какого-то особенного, который он для нас отыскал), выпил и сказал. С той же интонацией:

– Работа.

Так что кончили мы вечер у Олега Дужина. И это, собственно, отправная точка всего рассказа. Вот он, вечер. Тиховаров, Дужин Олег и я – втроем… Сидим и вспоминаем.

Или представляем. Стараемся представить, что Валя Чекина едет сейчас в поезде, Гущин думает о том, что нет у него друзей. Хроменькая Женя Лукова провожает сейчас до метро какую-то веселую компанию. Ну и так далее. И все это происходит именно сейчас – когда мы сидим и разговариваем.

А затем другая минута. Олег Дужин читает из Пушкина – воспламенился и читает:

«И в бурях, и в житейском горе» – это, разумеется, для всех нас. А «в мрачных пропастях земли» – это для погибшего нашего Дягилева и рано умершей Наташи Тучковой.

И это самое «Бог помочь» мы желаем всем нашим. И Дужин еще раз читает. Уже как бы под занавес:

здесь он делает глубокий вздох:

Василий Панин, счастливый, подошел к Вале.

– Ах ты, моя красавица, – заговорил, заворковал он.

Он обожал жену. Он заходил то справа, то слева. Сиял. Он мог вот так часами разглядывать Валю. И, как он сам выражался, «облизывать ее с ног до головы».

– Ну хватит тебе, – сказала Валя.

Но он не мог угомониться:

– Красоточка ты моя! Вот ведь какая у меня женушка!

Василий состоял как бы из двух половинок. Первая была лирической и нежной. Он обожал свою Валю. Вторая была не лирической. И не нежной. Это когда он ревновал или поучал Валю, как нужно относиться к профессии проводника. Валя в таких случаях только отмахивалась и говорила:

– Опять какая-то муха укусила.

Или старалась его отвлечь:

– Ты, когда в райцентре был, детских рубашек на лотках не видел? Вроде бы по трешке?..

Был поздний вечер. Ночь. Поезд мчал… Василий сидел рядом с женой в своем купе для проводников. Он очень хотел спать, но не мог себе этого позволить.

– Ну и пассажиры сегодня, – сказал он жене. – Никак, дьяволы, не улягутся.

– А тебе жалко?

– А чего по вагону шастать? Напился воды – и в купе.

Василий явно находился в состоянии, когда он поучал и ревновал. Проводница (Валя? Валечка?.. Валентина Ивановна?) промолчала. Она сидела рядом и равнодушно вязала на спицах. Вагон покачивало. Ночь как ночь.