Дмитрий Барчук - Александрия

– Вы? Так поздно? Что-то случилось?

– Да, случилось, – бесцеремонно заявил унтер-офицер, сбрасывая с плеч промокший плащ. – Мне необходимо задействовать запасной вариант. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да-да, конечно, Его превосходительство генерал-адъютант Дибич уже поставил меня в известность – залепетал полковник. – Когда вам подготовить объект?

– Чем раньше, тем лучше. У нас уже все готово. Дело за вами.

– Что ж, пойдемте в казармы. Только учтите, я лишь вызову его, а дальше вы делайте с ним, что хотите.

– Чрезмерная спешка нам ни к чему. И потом тут надо действовать тонко, чтобы Его Величество ничего не заподозрил. Он и так на меня уже косо смотрит после случая с Масковым. Вот что, полковник, а не послать ли вам этого голубчика куда-нибудь с каким-то важным поручением, а когда он отлучится из казармы, объявите во всеуслышание о побеге? Ведь этот унтер-офицер не отличается робким нравом. Никто и не заподозрит вашей хитрости. А что полагается за побег? Шпицрутены. Если горемыка и пройдет сквозь строй до конца, то все равно попадет в госпиталь. А там в случае чего мы ему поможем попасть на небеса. Каково задумано? И главное – государь ничего не заподозрит.

– Но моя офицерская честь? Как я буду после этого обмана смотреть солдатам в глаза?

– Да бросьте вы сентиментальничать. Какая честь, тысяча чертей, если вы получите такую кучу денег и теплое местечко в Петербурге? Или вы хотите всю свою жизнь просидеть в этой дыре?

– Хорошо. Я уже одеваюсь и иду в казарму. Отошлюка я его с поручением в Новочеркасск. Только чтоб никто меня не видел. А завтра утром объявлю о побеге.

– Вы очень сообразительны, полковник. У вас впереди большое будущее. Только умоляю: впрямь не упустите этого голубчика. Он – наш последний шанс. И с наказанием тоже не тяните. Можете даже завтра пропустить его сквозь строй, чтобы сильно не разболтался.

Он спал дурно. Только сейчас, когда болезнь отступила, он был в состоянии подвести итог всей своей предыдущей жизни. То, что предстояло сделать ему в ближайшие дни, нисколько не пугало его, а наоборот, манило своей неизвестностью, новизной впечатлений и нового положения. Интересно, каково это чувствовать себя простым смертным? – подумал Александр и улыбнулся в темноте от одной этой мысли.

Потом ему вспомнилась аракчеевская Настасья. Рябая, чересчур дородная, чтобы быть красивой, злая, но удивительно чувственная женщина. Эдакая российская Кармен. Он один из немногих понимал своего теневого канцлера и иногда по-мужски даже завидовал ему. И вот теперь этой взбалмошной и страстной женщины не стало. Об этом ему написал Аракчеев, объясняя причину, по которой он не может лично приехать в Таганрог, в том самом письме, что доставил покойный Масков.

– Одни покойники меня окружают. К чему бы это?

Опять пришла на ум Настасья. И он почувствовал, как в нем просыпается похоть. Так с ним часто случалось по ночам, во время бессонницы. Хорошо, если он ночевал у Марии Нарышкиной в ее дворце на Фонтанке или на даче на Крестовском острове. Ее всегда можно было разбудить и утешиться, она против этого никогда не возражала. А сейчас за стенкой спала лишь равнодушная чахоточная жена, которая лишь по ошибке природы родилась женщиной.

Стало светать.

Он убедился окончательно, что больше этой ночью не уснет, решил не отлеживать бока в постели, а лучше прогуляться.

Камердинер спал как убитый. И он, на удивление, не стал его будить, а оделся самостоятельно: в сюртук, штатскую шинель и фуражку. В таком виде государь вышел из дома мимо часовых на улицу.

Солнце только начало подниматься над морем. День обещал выдаться без дождя. И уже это радовало его неприкаянную душу.

Азовское море – это не Средиземное, и даже не Черное, с их величественной бескрайней гладью, окаймленной причудливо изрезанной береговой линией. Оно более походит на озеро, чем на настоящее море. Степные берега, почти начисто лишенные растительности, не придают ему того романтического вида, коим славятся его большие собратья. И вода в нем не голубая, не синяя, а какого-то молочно-грязного неопределенного цвета. Но все равно даже Азов в это утро выглядел особенно.

Восходящее солнце сверкало в белых барашках набегающих волн. С моря дул свежий ветер. И ему вдруг стало сразу так легко и свободно, что захотелось петь. Тем более что за углом, на площади, неожиданно запела флейта.

Ее звучание было столь призывным, столь чарующим, что ноги сами понесли императора на площадь. Вскоре к пению флейты добавилась частая барабанная дробь. Он понял, что происходит.

Свернув за угол, император остановился и, щурясь против солнца своими близорукими глазами, стремился рассмотреть происходящее.

Да, это была экзекуция. Между двух выстроившихся друг напротив друга рядов солдат с палками двигалась высокая фигура с белой спиной, кое-где уже рассеченной до крови.

Император смешался с толпой ранних зевак, высыпавших на площадь, чтобы поглазеть на исполнение наказания. Он достал из кармана шинели свой лорнет и пригляделся к несчастному.

– О Боже! – воскликнул он.

В какой-то момент ему показалось, что это он сам идет с привязанными к штыку руками сквозь строй размахивающих палками солдат. Та же сутулая спина, та же плешь на голове и те же голубые глаза, только сейчас они были выкачены от страха, и казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он сам физически ощущал ту боль и страдания, какие испытывал его двойник.

Он уже был готов выйти из толпы и остановить казнь, до того ему было невыносимо терпеть эту боль, но вместо этого повернулся и быстро пошел домой.

В его ушах еще долго стоял барабанный бой и слышалось пение флейты.

Доктор Виллие прогуливался в саду после завтрака, радуясь неожиданному погожему деньку, выдавшемуся после долгих дождливых недель, когда его догнал уланский унтер-офицер Шервуд.

– Господин доктор, – запыхавшись от быстрой ходьбы, окрикнул он лейб-медика. – У меня к вам огромная просьба.

– Слушаю вас внимательно, молодой человек. Чем смогу, буду рад помочь.

– Помните, вы говорили, что у вас имеется такой яд, который позволяет умершему долгое время не разлагаться после смерти.

Виллие понял, куда этот красавчик клонит. Ему вдруг захотелось плюнуть на все и высказать, что он о нем думает, этому наглецу, перед которым заискивали все придворные в Таганроге, прослышав о какой-то тайной миссии, возложенной государем на англичанина. Но потом он вспомнил об обещанных ему Александром Павловичем восьмидесяти тысячах рублей за помощь в организации инсценировки и ответил:

– Пойдемте, голубчик, я дам вам то, что вы просите.

Тем временем император, откушав чаю с поджаренными гренками, вновь решил прогуляться. Только теперь он направился прямиком в военный госпиталь.

Там не ожидали появления столь высокого гостя, и все сразу засуетились. Прибежали главный врач, начальник Таганрогского гарнизона и генерал-адъютант Дибич.

Государь пожелал пройтись по палатам. Доктор и барон следовали за ним по пятам.

Уже во второй палате он нашел того, кого искал. Унтер-офицер Струменский лежал ничком на кровати у окна и жалобно стонал.

– Был наказан за побег, – доложил Дибич.

В этот момент несчастный повернулся и хотел что-то сказать государю. Александр Павлович только услышал начало фразы: «Непра…», как из‑за его спины ловко вынырнул доктор с какой-то склянкой в руке.

– Вот, выпей, голубчик. Это лекарство. Оно тебе поможет, – прощебетал он и чуть ли не насильно влил его в рот Струменскому.

Несчастный сразу как-то обмяк и больше ничего не хотел сказать. А бойкий доктор все продолжал щебетать, как канарейка:

– Он скоро поправится, Ваше Величество. Русский мужик – живучий.

А в это время из ворот госпиталя выехал всадник. Он был очень доволен собой: на считанные минуты он опередил императора и успел передать полковому лекарю пузырек с ядом. Это был Иван Шервуд.

Псы выли всю ночь. С вечера лишь слегка поскуливала белая пушистая собачка одной из фрейлин царицы. Но с наступлением темноты она по-настоящему завыла своим тоненьким противным голосочком. К ней присоединились дворовые псы – большие, косматые и очень свирепые собаки, привезенные с предгорий Кавказа, которых днем держали на цепи, а на ночь отпускали во двор. Лучших сторожей от воров и разбойников сыскать в округе было трудно. Они выли протяжно, надрывно и очень громко. К полуночи их заупокойную мессу подхватили и соседские псы. Казалось, что все собаки Таганрога сбежались к дому, где остановился император, и голосили что было мочи.

Его сердце разрывалось на части от этих звуков, вскоре он не выдержал, выбежал в одной ночной рубахе в приемную и крикнул спящему на диване секретарю: