Александр Цыпкин - О любви. Истории и рассказы

Я заплакала – слишком многое разделяло нас. Вся его жизнь была там, в Богом забытом Хасавюрте: работа, жена, дети, могила Эмины. Я знала, мы никогда больше не встретимся.

Он сошел с поезда на три часа раньше меня. Была пятиминутная стоянка. Он стоял на перроне, прижав ладонь к грязному окну нашего купе, будто пытаясь дотронуться до моего лица. Я перегнулась через обшарпанный столик и поцеловала его пальцы через стекло. Поезд тронулся, он пошел за вагоном, потом побежал, а я не выскочила на ходу…

По прилете на Корфу на меня напала жестокая лихорадка, вознамерившаяся прокипятить мне мозги и выпотрошить все внутренности. Дни в аду, принявшем облик номера отеля Potamaki Beach, куда запихнули меня друзья, решив, что для плавания на яхте я больше не подхожу, казалось, никогда не кончатся, однако за день до вылета, проснувшись, я с удивлением понял, что выздоровел. Я принял душ, натянул шорты и рубашку и спустился на завтрак. Заказал поджаренные вафли. К ним взял несколько коробочек джема. Люблю сладкое. Зацепил сверкнувшими на солнце щипчиками кусочек зеленоватой дыни. Нажал кнопку на кофемашине, она весело заурчала и отмерила порцию черного напитка.

Да, мне было определенно лучше, желудок поскрипывал от голода, голова не кружилась. Все еще не веря свалившемуся счастью, я взял тарелку с едой, чашку кофе и вышел на террасу. Сел за свободный столик. С буддийским умиротворением вытянул ноги. Солнце, заигрывая, принялось, как гусь, щипать меня за лодыжки.

Никакого плана, как провести этот день, у меня не было. Напившись кофе, я решил прогуляться. От побережья, где выстроились в ряд отели, вверх к горам уходила дорога, вдоль которой располагались одно-двухэтажные дома с небольшими патио, заставленными кадками с цветами. Я отправился по ней. Время от времени мои кроссовки ловили узорчатые тени мандариновых деревьев, могучих платанов или сосен, а слух – греческую речь, раздававшуюся из-за приоткрытых окон. Чем выше я поднимался, тем реже встречались дома, эти уже походили на королевские дворцы, неприступно взиравшие из-за высоких глухих заборов. Скоро и они пропали. Дорога сменилась лесной тропинкой. Я поднимался и поднимался и все не мог нарадоваться, что жив, что мое тело, молодое, двадцатишестилетнее, милостиво возвращено назад (пусть и без нескольких килограммов). Разминая мышцы, я прыгал через коряги, подтягивался на ветках, швырял шишки в стволы старых сосен.

Появились оливковые рощи. Древние оливы с глубокими морщинами раскоряченных стволов плавились на южном солнце. Снимать их в таком освещении было бесполезно, но я все равно сделал пару фотографий. Снял я и море, поблескивавшее далеко внизу между моими покрывшимися пылью кроссовками, и непонятную птицу, уставившуюся на меня с огромного камня, зависшего над бездной. А еще – два необыкновенно высоких кипариса, тщетно ловивших треугольными вершинами полуденное солнце. Снимал я для себя будущего, старого, умудренного жизнью, что наверняка будет скучать по таким вот летним дням.

Цикады усилили громкость, подступив к предельным децибелам. Жара вошла в пике. Пот множеством ручейков стекал по мне, заползал в глаза, уши, во все складки, которые еще сохранило отощавшее тело. С каждым шагом я шел все медленнее, тяжелее. А потом силы кончились. Внезапно. Точно их кто-то выключил. Опустившись в тень миртового дерева, я прислонился к его стволу, допил воду из пластиковой бутылки и прикрыл глаза. Все-таки я еще был слаб. Сон сморил меня мгновенно…

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, увидел перед собой очень старую худую гречанку. Она улыбалась и что-то говорила мне. Седые волосы старушки были собраны на затылке в тугой пучок. Несмотря на жару, на ней была теплая безрукавка с вышитыми птицами, когда-то, по-видимому, синяя, теперь же и цвет, и рисунок почти стерлись. Из-под длинной юбки выглядывали старенькие тапочки. Одной рукой старушка держала за веревку козу с удивительно недружелюбным взглядом, а другой пыталась меня поднять, что-то при этом приговаривая ласково, но настойчиво. Я встал на ноги, улыбнулся ей и хотел было отправиться назад, вниз, но старушка продолжала что-то говорить, показывая головой вправо вверх – дескать, пойдем, пойдем.

Старушка шла впереди, за ней брела коза с разбухшим выменем, а за козой я. Судя по смягчившимся краскам и появившимся теням, спал я долго. Взглянул на телефон – шел уже четвертый час. Старая гречанка меж тем не умолкала ни на минуту, все что-то говорила, оглядываясь на меня. Внезапно, после очередного поворота тропинки, перед нами материализовался типично греческий домик. Две оливы, темная сеть под ними. По обеим сторонам двери (облупившаяся голубая краска) две кадки с цветами. Почтовый ящик. Потянув дверь за ручку, старушка пригласила меня в дом. Я вошел. Внутри было прохладно. Старая гречанка показала на себя и сказала – Μαρια, я тоже назвался – Петр. Она заулыбалась еще сильнее. Πετρος, Πετρος, счастливо повторила она. Зубы у нее были желтоватые, «съеденные», а кожа на лице вся сморщенная, выгоревшая на солнце. Мария провела меня в небольшую комнату, а сама, потянув козу, куда-то вышла. Я огляделся. Обстановка была очень простой – темный старомодный буфет, за которым поблескивали стекло и керамика, стол, четыре старых стула с изогнутыми ножками. Неровно оштукатуренная стена. На ней – голубая плошка с хитрым веселым рисунком. Круглое зеркало. Я подошел. Уставился на себя. Бледный, осунувшийся. Нос заострился, щеки впали. Средиземноморский свет, точно офтальмологическая лампа, заглядывал вглубь моих светло-серых глаз. В них появилось что-то новое, незнакомое. Выглядел я старше, чем неделю назад. Что ж, это неудивительно, последние дни я полагал, что не выживу. Врача я вызвать не мог – ни денег, ни страховки у меня не было. Только обратный билет, немного мелочи да таблетки, что оставили мне приятели.

Старушка вернулась. Усадила меня за стол. Постелила салфетку. Взяла из буфета посуду и снова ненадолго вышла. Немного погодя принесла поднос со стаканом молока, маленькой чашкой кофе, хлебом, козьим сыром и тремя персиками. Поставила это все передо мной. Дружелюбно показала мне рукой – ешь. Я быстро справился со смущением и с наслаждением выпил сначала молоко, потом крепкий и сладкий греческий кофе. Мария села на стул напротив и принялась говорить. В этот раз она рассказывала какую-то историю. Я не понимал ни слова, но было видно, что эта история для Марии чрезвычайно дорога. Рассказывая (а голос у нее был глуховатый, чуть надтреснутый), старушка то смеялась от удовольствия, то вдруг делалась серьезной, грустной. Взмахивала руками, выкрикивала что-то, возмущалась, снова смеялась. Потом неожиданно замолчала. Посмотрела сквозь меня. В наступившей тишине было слышно, как жужжат возле окна пчелы. На глазах Марии навернулись слезы. Она сказала что-то совсем тихо, одними губами (две ниточки, истончившиеся от времени). И заплакала. Жалко, безнадежно.

Я растерялся. Надо было бы подняться, обнять ее, утешить. Но ничего этого я не умел, стеснялся. Я пробормотал по-русски: «Это ничего-ничего». Не сразу, но услышала. Взглянула на меня. «Все хорошо, хорошо», – сказал я снова. Она будто поняла, положила сухую горячую ладонь на мою руку, благодарно улыбнулась, быстро покачала головой вправо-влево. Вытащила из кармана носовой платок, поднесла к глазам. Потом, словно вспомнив что-то, подняла палец кверху, опять вышла и почти тут же вернулась с жестяной коробкой. Поставила ее на стол. Жестянке было лет пятьдесят, по углам она заржавела, английские буквы почти стерлись, видимо, когда-то в ней хранился чай. Мария открыла банку и вынула оттуда маленького формата черно-белую фотографию. Подвинула стул ближе ко мне. От старушки пахло солнцем, сухими травами, воздухом и еще – тем мышиным запахом, которым пахнут все старые люди. Заскорузлые руки бережно, благоговейно держали пожелтевшую от времени карточку. Протянула мне.

Грек в военной форме, серьезный, в очках.

– Αρίστος[16], – пояснила она.

– Красивый, – сказал я и повторил это на английском.

Она важно кивнула.

Потом показала другую фотографию – тот же грек, а с ним молодая женщина в светлом платье. Старушка дотронулась пальцем до девушки на фотографии, потом до своей впавшей груди:

– Μαρια.

Точеная фигурка, нежный открытый взгляд, роскошные тяжелые волосы в высокой прическе, украшенной диадемой. Я изумился. Посмотрел на сегодняшнюю Марию, пытаясь в дряхлых чертах угадать облик одной из самых красивых женщин, что мне довелось видеть.

– Вы были очень красивы, – сказал я. – Очень.

Она кивнула, потом достала из жестянки колечко, браслет. Старомодные (или уже старинные?), но ухоженные, начищенные. Не спеша показала мне. Потом прижала к груди, поцеловала, улыбнулась. Надела браслет на левую руку. Рука ссохлась за годы, и браслет тут же соскользнул к кисти. Попробовала надеть кольцо на безымянный палец, но натруженные узлы сустава не позволили это сделать. Предприняв несколько попыток, она засмеялась и убрала кольцо и браслет обратно в жестянку. Вытащила пачку писем, выбрала одно и принялась читать вслух. Глаза ее еще были мокрыми от слез, но уже светилась изнутри.