Зухра Сидикова - Актриса

Во дворе присела к старичкам, играющим в лото. Пожаловалась им на судьбу: «Хахаль бросил…» Старички проявили сочувствие, угостили стаканчиком портвейна. Стаська глядела на пылающие электрическим светом окна своей квартиры и уныло тянула время. Домой идти не хотелось.

Мама была в истерике. Папа на грани. Орали в два голоса, перебивая друг друга.

– Ты что – пьяная?! – вопила мама.

– Не пьяная, а выпимши, – икнула Стаська. – И вообще я спать хочу. Отстаньте от меня.

– Ах, отстать от тебя?! – заревел отец. – А то, что ты неизвестно где шляешься по ночам – ничего?! Чуть до инфаркта не довела!

– Да ладно, – усмехнулась Стаська, – вы ещё меня переживете.

И ушла в свою комнату.

Родители накинулись друг на друга.

– Это ты виновата! – кричал папа. – Потакаешь ей во всем, забила голову дурацкими мечтами.

– А ты – жлобина, – парировала мама, – отсталое необразованное… – мама подбирала достойное слово.

Папа не стал дожидаться точного определения, хлопнул дверью. В гараж пошёл. Ничего, – говорила в таких случаях мама, – перебесится, вернется.

– Станислава! – постучала мама в дверь. – Открой, дочка! Давай поговорим!

– Я хочу спать, поговорим завтра.

– Ну, хорошо, – примирительно сказала мама. Что-то она сегодня быстро успокоилась.

Стаська слышит, как мама все ещё стоит за дверью. Шуршит халатом, дышит, прислушивается.

– Ну чего тебе ещё?! Иди спать! – раздражённо кричит Стаська. Когда уже всё оставят её в покое?! От выпитого со старичками портвейна тошнота подкатывала к горлу, исцарапанные розовым кустом гудели ноги. Сколько километров она сегодня исходила! А тут ещё мама со своими переживаниями. – Иди спать!

– Тебе тут Марина звонила беспрестанно, – говорит мама, – просто телефон оборвала. Какая-то девочка отравилась. Какая-то… Забыла фамилию… Как же … по-моему Славкина… или Славина… В больнице на Дзержинского лежит, в тяжелом состоянии. Ты знаешь её? Куда ты, куда ты, Стася! Вернись! Вернись немедленно!

В больничном коридоре воняло хлоркой, и всё было пропитано тем отвратительным запахом – боли, смерти, страданий, – который Стаська ненавидела с детства, когда приходила с мамой навещать умирающего деда.

Славик сидел один, опустив голову, сцепив зажатые между коленками большие руки.

Стаська присела рядом, прижалась к его плечу. Он не шевельнулся.

– Славик! – позвала она.

Он поднял на неё глаза, и она удивилась, как он изменился за те несколько часов, что она его не видела. Лицо осунулось, пожелтело, заросло сероватой, словно пыльной, щетиной.

– Ты зачем здесь? – прохрипел он. – Зачем ты пришла?

– Как зачем? – Стаська осеклась под его взглядом – ненавидящим… ненавидящим её… – Помочь тебе.

– Помочь? – Славик усмехнулся. – Ты уже сделала все, что могла. Убирайся, не хочу тебя видеть! – он отвернулся.

– Прости меня, прости меня, Славик! – Стаська заплакала. – Я не хотела, не хотела этого, клянусь тебе. Я просто хотела вернуть тебя! Я не могу жить без тебя, я люблю тебя, Славик! Прости меня! – она схватила его руку, стала её исступлённо целовать.

– Ты понимаешь, – вдруг заговорил он, – ты понимаешь, я неправильно рассчитал. Не пошёл за ней… Я думал: пусть идёт, пусть уходит. Не буду ей ничего объяснять. Пусть идёт . Успокоится, осознает, поймёт. Ведь у нас уже всякое было, мы через всё прошли, и у неё были измены, и муж, и уходила она к нему после того, как мы снова были вместе. Почему же нельзя мою измену – одну, единственную, – простить? Пусть идёт, – думал я, – а потом, когда она успокоится, я всё ей объясню, мы поговорим. И не пошёл за ней. Понимаешь? Дал ей уйти… Она посмотрела на меня такими глазами! И убежала. А я не догнал её. Почему, почему я не побежал за ней? Всё было бы по-другому. Я бы всё объяснил, и она простила бы меня, как я ей прощал много раз. А теперь, теперь уже поздно, и ничего нельзя объяснить, ничего нельзя исправить! А вдруг, вдруг она умрёт? – он посмотрел на Стаську безумными глазами. – Вдруг она умрёт?

– А может быть – пусть? Пусть, Славик! Может быть, это и к лучшему? Пусть будет так как будет! Ведь я с тобой! Вспомни, вспомни, как мы с тобой любили друг друга, вспомни, как нам было хорошо! – уговаривала Стаська, и целовала его, и прижимала к себе его голову. – Вот увидишь: ты забудешь её! Зачем тебе калека? Ведь последствия будут наверняка… пусть уж лучше… Что? Что? Почему ты так смотришь?

Славик поднялся.

– Ты… ты… какая же ты… уходи… уходи лучше… уходи… не хочу тебя видеть…

Она упала перед ним на колени, обняла его ноги.

– Славик, Славик, я люблю тебя! Тебя никто не будет любить так сильно как я!

Он нагнулся, отцепил её руки.

– Давно хотел сказать тебе, – сказал хрипло и как-то безучастно, словно чужому человеку, – актриса из тебя плохая, никудышная.

И ушёл по пустому коридору, гулким эхом возвращающим его неторопливые тяжёлые шаги.

Стаська посидела ещё немного на холодном бетонном полу, потом встала и пошла к выходу.

Закрыв за собой дверь, она остановилась на широком просторном крыльце, похожем на театральную сцену, освещённую, словно рампой, громадной жёлтой луной. Шелестели огромные платаны, лёгкий ночной ветерок раздувал её милые трогательные кудряшки. Она усмехнулась, и, приподняв кончиками пальцев подол своего нарядного цветастого платья, склонилась в глубоком изящном реверансе и послала воздушный поцелуй куда-то далеко в тёмное небо к равнодушно глядящим на неё холодным одиноким звездам.

Триумф

Самое начало апреля, и в воздухе яростное предчувствие весны. Безудержно тает снег, превращаясь в жидкую серую кашу, в которую

так и норовит свалиться младшая сестренка Катюшка.

– Катя, ну скорей же! Опоздаем в сад.

– А я не хочу в сад! – ноет Катюшка.

– Что значит – не хочу?! – возмущается Таня. – А куда же я тебя дену? У меня ещё уборка, потом готовка, а потом ещё в школу.

– Не хочу-у-у-у!

– Хватит, не маленькая уже! – Таня продолжает тащить на буксире упирающуюся сестренку.

Сначала вверх по улице, потом через маленький парк, мимо школы, в которой учится Таня, потом мимо пруда, который уже совсем оттаял, и только тоненькая кромка льда блестит у берега. Путь не близкий. А ведь Тане ещё нужно успеть забежать в магазин за хлебом и молоком. И, конечно, на обратном пути пройти мимо школы до того, как прозвенит звонок на первый урок, тогда она успеет увидеть Сережу Беляева из десятого класса. Он всегда стоит на крыльце перед уроками. Он совсем уже взрослый, играет на гитаре в школьном ансамбле. И глаза у него синие-синие. Ни у кого больше нет таких глаз.

В детском саду Таня быстро раздевает хнычущую сестренку, обещает забрать её пораньше, и бежит сломя голову, то и дело поскальзываясь на мокром снегу, одергивая пальтишко, из которого давно выросла.

Перед зданием школы она сбавляет шаг, поправляет волосы под шапочкой, так чтобы челка немного выглядывала наружу – чуть-чуть на глаза и набок – и проходит мимо мальчишек, стайкой стоящих у главного входа. Сергей, конечно, даже не взглянет в её сторону. Девочка-шестиклассница, сколько их пробегает мимо и вздыхает по нему по школьным углам? Но Таня получает удовольствие от этого, почти ежедневного, ритуала. На большее она не претендует. Для её полудетской любви этого достаточно.

Она забегает в магазин, покупает продукты, со всех ног мчится к своей старенькой двухэтажке, взлетает верх по лестнице.

Из квартиры напротив выходит соседка, учительница на пенсии Елизавета Петровна.

– Здравствуйте, Елизавета Петровна! – выпаливает запыхавшаяся Таня.

– Здравствуй, Танюша. Как у тебя дела? Что-то ты давно не заходишь.

– Некогда, Елизавета Петровна, вы ведь знаете…

– Знаю, Танюша, – сочувственно вздыхает Елизавета Петровна. – Но ты всё-таки заходи. Скучаю по твоим песням и стихам. Написала что– нибудь новое?

– Некогда… – виновато говорит Таня. – Я побегу?

– Конечно. Беги, девочка. Я вечером зайду, поговорю с мамой.

Добрая Елизавета Петровна. … Всё не теряет надежду уговорить маму отдать Таню в музыкальную школу. Она даже приводила к маме свою подругу, учительницу музыки , полную армянку с усиками над верхней губой, тетю Маргариту, которая послушала, как поёт Таня, и сказала, что у девочки способности – нужно заниматься. Но мама лишь пожала плечами. За музыкалку платить надо, а у меня лишних денег нет. И так концы с концами еле свожу. На двух работах, ещё и подъезды мою. И вообще, Елизавета Петровна, не морочьте девчонке голову. Пусть к работе приучается, нечего в облаках витать.

Дома Таня подметает пол, стирает Катюшкины колготки. Чистит и заливает холодной водой картошку. Вечером останется просто сварить и заправить постным маслом. Хорошо, что сегодня не нужно готовить суп, пришлось бы повозиться. А так осталось время сделать домашку по русскому. Вчера Таня не успела. Пришлось помогать маме мыть подъезд, а потом ещё Катюша долго не засыпала.