Святослав Логинов - Во имя твоё

Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашел узелок с вещами и сильно закопченый медный котелок странника. Зачерпнул котелок воды, поставил на угли. На опушке выбрал упавшую ольшину, волоком притащил к костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся и его тут же разморило.

Он не мог сказать, долго ли спал. Сон превратился в непрерывный кошмар, полный гнилой мокрой гадости, страшных чумных харь, ломанного оскала известковых холмов среди бесконечного болота. Тысячи раз лесник, благочестиво читая молитвы, закалывал его, как рождественскую свинью, а ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:

– Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, – а потом расползалась по углам пауками и мокрицами.

Они схватили его и потащили туда, где в широком черном котле медленно кипела смола. Он упал в смолу, тело охватил жар, горячее благодатной струей хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно, и Рено очнулся.

Он лежал все под тем же деревом на пригорке. Солнце было низко, но Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас или вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему в рот мутную горячую жидкость. Воздух был напоен сладким запахом вареного мяса.

– То ж глупо, – сказал странник. – Вокруг черная смерть, а он задумал погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право слово, глупо.

– Как тебя зовут-то? – с трудом спросил Рено.

– Казимиром.

– Хорошо, – сказал Рено, закрывая глаза. – А меня зовут Рено.

– Будем, значит, знать, о ком молиться, – согласился Казимир.

Рено снова начала обволакивать сонная дремота, но вдруг тревожная мысль мелькнула в его голове. Рено вздрогнул и мгновенно проснувшись, спросил:

– Откуда у тебя мясо?

– Достал, – лениво ответил Казимир. – Поросеночек к костру пришел. Мужички-то в деревнях перемерли, а скотина, какая вживе осталась, по полям бродит.

– Чумной мог быть, – сказал Рено, успокаиваясь.

– Так он и был чумной, – откликнулся Казимир. – Я ж его сварил, значит и хворобу сварил. Да и так все одно, воду из ямины пьем, а он в ту ямину, может, гадил.

Рено не слушал его, он спал.

А немного дней спустя, они уже шли по большой дороге, поддерживая друг друга.

– И куда ж ты идешь? – рассудительно говорил Казимир. – Экая тьма народа по свету бродит, и никто не знает куда. А земля без мужичка скучает.

– На восток иду, – отвечал Рено. – К богу ближе.

– Какой же там бог? На востоке схизма, греческая ересь, а дальше махмуды и татарва. Нечисть всякая обитается, грифоны да песьи головы.

– Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я, а говоришь мудрено.

– Приучен, – Казимир улыбнулся. – Ксендз у нас был интересный. Бывает, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст, а потом говорит: «Осенью вернешь вдвое, а пока, все одно, зима длинна, приходи ко мне на двор». Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто по дереву режет, а пан промеж ними ходит и всякие мудрости рассказывает. Сильно ученый был и любил красно поговорить. Я с малолетства его слушать приобвык. Хитрости тут особой нет, не ученый я, а наслышанный. Это с тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя, вроде ты не немец, а с немцами по-ихнему калякаешь – голова закружится. И по-польски разумеешь. Я потому к тебе и привязался, что ты мне вроде родного стал, как я твой голос услышал.

– Не знаю я ничего, – сердито сказал Рено, – ни польского, ни немецкого.

– Не знаешь? – переспросил Казимир. – Так по-каковски мы с тобой сейчас беседуем?

– По-человечьи, – ответил Рено.

Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:

– Ведь верно выходит: мы с тобой по человечьи говорим!

Дорога поднималась в гору. Вокруг снова начали появляться холмы, сначала пологие, они собирались в группы, чтобы где-то за горизонтом взметнуться в небо стеной снежных вершин.

– Незачем тебе идти на восток, – сказал Казимир. – Пошли лучше вместе хоть и не к самому господу, а все же в Рим, где первосвященный папа обретается.

– Пойдем, – неожиданно легко согласился Рено.

Что-то странное происходило с ним последнее время. Главная цель паломничества – Рената – отходила куда-то в полумрак. Боль уже не рвала сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что он идет к богу, идет не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и был в сторону, приближает его к цели.

Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:

– А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?

– Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по обету за чудесное исцеление от холеры…

– Одного в толк не возьму, – перебил Рено, – кто будет кормить твою чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?

– Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока хворал – обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то и помстилось ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый и панской воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше останется, когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.

С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались деревеньки, окруженные заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.

– Хлеба мало уродилось, – заметил Казимир, – всем бы ни за что не прокормиться, так господь мор послал и подравнял народушко по хлебу. Теперь, кто жив остался, сыт будет.

Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился, тревожно огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари, острый аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.

– Никак лес горит, – сказал Рено.

– Нет, – Казимир покачал головой. – То город. Поветрия берегутся. Я таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот костры палят. Только все одно получается, захочет господь, так черная смерть и через костры пролезет. А все ж, молодцы, лучше хоть что-то делать, чем так смерти ждать. Я еще в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе от лихого человека легче оборониться. Вот они идут и все-то друг с дружкой лаются. Один говорит, что мор идет от заразы, и потому надо беречься людей и нюхать уксус. А другой ему, что мор от миазма, значит, надо беречься плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами говорить, а второй еще хлеще: и на латинском, и на каком-то другом, может по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так я и не спознал, отчего черная смерть приключается. Только, думаю, людям то знать вовсе без надобности. Зараза ли, миазма – в огне все сгорит. Вот и жгут у ворот высокие костры, а когда кто с чумных мест идет, то в город отнюдь не пускают, а прямо на дороге из самострелов спать кладут. Пойдем-ка, кум Рено дальше кустами.

Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и полоски рвов защищали город с суши. За стеной плотно кучились дома, взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.

Рено перекрестился на звук.

– Как давно в церкви не бывал, – сказал он, повернувшись к Казимиру.

Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал в левой руке, но Рено почудилось, что он и не снимал ее, такие свалявшиеся, запутанные, грязные волосы росли у него на голове.

– Казимир, – позвал Рено, – что у тебя с волосьями?

Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы в перепутанный сальный клубок и равнодушно ответил:

– Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина народу так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы гребнями чесаться. Вот у пана так нарочно девка заведена. Днем она его чешет, ночью – тешит. А мы по-простому.

– Больно страшно-то, – признался Рено.

– Привыкнешь, – пообещал Казимир. – Так оно лучше. Тепло и в дождь не промокает.

Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой ее стен. Сам же город закрывался валом, протянувшимся от одного здания к другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с плоскими крышами и даже чудовищной величины ворота, построенные, как сказали Рено, еще до рождества Христова.

Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено. В его ушах еще звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы, перед глазами двигались фигуры священников, и стоял открытый гроб, в котором лежал Казимир.

Происшедшее никак не укладывалось в голове Рено. Они с Казимиром благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно, а болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах пели и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что это какой-то новый язык, еще непонятнее, чем прежде.