Виктор Ревунов - Холмы России

Из-под несвержимого кряжа в глубине земли метелит холодной струёй родник — исток Угры.

Тут, в зеленом бочажке, ее первый и вечный всплеск под солнцем.

Тихо стрекочет ручей среди травы. Пробивается сквозь кусты и камни на перекатах.

И вот уже омут заворачивает под кручей отрежу в свой круг, водит медленно, словно напутствуя перед далью верст напоминанием о стремнинной силе, которая сносила когда-то на бродах павшие с закатом щиты татарские, польские и немецко-литовские мечи и кресты, вознесенные в отблесках зловещих к крестам Москвы, тонули тут — текла с них ржавь холодная.

Измылись на дне и кости французов, и их оружие распалось в прах в сырой земле и песках каленых, в папоротниках, что в осень кровеют по берегам.

Леса то уходят за дорогу от реки в слитое с полями березовое раздолье, то возносятся над водой сосновыми кручами в смолистом и земляничном жару. Разливные луга, розовые поля цветущей гречихи и нивы льняные в синеве смоленская сторонка родная, милый берег.

Кто родился тут или кто хоть раз видел Угру, у того никогда не погаснут в сердце зорьки ее. Да как же не любить ее! Она, как светлый образ, поблескивает в просторе России, неразлучная с нею в страждах ее.

Под берегом, где с грустным запахом вянет скошенная трава, стоит лодка.

В лодке — Кирька Стремнов. Ловит рыбу.

Две удочки заброшены далеко. Третья — ближе к борту. Блестит на быстрннке, вьющейся среди лопухов, пробковый лаково-краспый поплавок.

Кирьян, сгорбясь, сидит на перекладине. К глазам сдвинута кепка. Под козырек бьет от воды отсвет: то погаснет, то ясно брызнет вдруг по лицу.

Над другим берегом пылает закат, сиренево-розовый под высью и алый, густой в зевле, где тонет солнце.

Кружит в этом заревом огне неясыть — сумрачная птица, криво стелется над землей.

Самый дальний поплавок с крашеной стрелкой пера наклонился, скользнул под воду.

Кирьян схватился за удилище, дернул и сразу почувствовал, как руку потянуло. Шелковая леска стремительно просекла воду.

Кирьян повел удилищем, стронул в глубине что-то тяжелое.

Вот он, лещина-то какой, всплыл, серебряно отлил под водой и снова сильно повел в глубину.

Поплавок вдруг легко выскочил из воды.

— Ушел!

Кирьян торопливо насадил на крючок червя и, подняв ореховое удилище, бросил насадку. Поплавок встал из воды и медленно закружился над ямой с аспидно чернеющей тенью в глубине.

На том берегу, словно бы на закате, вышла женщина.

Вспыхнула над рекой белая кофта ее.

— Киря, перевези!

Глянул Кирьян, Феня на берегу. Кофта розово просвечена по краям, а в солнечно раззолоченных волосах рябиной осенней горит косынка.

Кирьян осторожно положил на кувшинки удилища, чтоб не снесло течением. Отвязал от ольхового куста лодочную цепь и тихонько шестом оттолкнулся от берега.

Феня спустилась ближе к воде. Берег с крутым закоревшим уступом. Трава тут некошеная, с выпрянувшими лозовыми побегами, перевитыми вьюнками, что и не выпутаться лозинкам из чужой красы этих белых с подвенечной печалью цветов.

Летит тенью лодка.

Кирьян сильно упирается шестом в дно, спешит.

Самый сейчас клев, когда в лугах уже сурьмится вечер, а на реке ясно от разожженных закатом облаков.

Лодка тупо ткнулась в берег.

— Помешала я тебе, — сказала Феня.

— Ничего, — ответил Кирьян. — Такая рыбка не помеха.

Феня подала Кирьяну грабли и осторожно с самой кройки берега перелезла в лодку.

— Рыбка, да чужая, — сказала Феня.

— Она всякая рыбка чужая, а ловится, — сказал Кирьян.

— Девок лучше лови.

— Да ведь это все плотвицы, — смеется Кирьян.

И узятся от блеска голубые глаза его в тени кепки. Стоит в лодке, широко расставив ноги с засученными штанами, гимнастерка распахнута. Недавно из армии пришел, этой весной. Служил на самой границе, за которой уже бродил по Европе войною сороковой год.

А тут, на Угре, тихо. Журчит за лодкой вода, искрится малиново из-под кормы.

— Если зайду вечерком? — говорит Кирьян, пригибаясь за уходящим в глубину шестом и заглядывая в глаза Фени. Сине-зеленые они у нее, грустные.

Молоденькая совсем, двадцать годков только, а считай — вдова: в тюрьме муж — Митя Жигарев. Завмагом работал, погулять любил — за растрату и сел. Увезли под охраной на казенной тележке, прошлым летом.

Кирьян подвел лодку под куст, заваливая с шорохом камыши, крепко прижал бортом к берегу.

Феня выпрыгнула.

— Спасибо, Киря.

Кирьян бросил ей грабли.

— Так как же насчет вечерка?

Камыши, распрямляясь, всей гущей напористо очворачивали от берега лодку.

— Приходи. А если не терпится, могу и сейчас твою дурную голову граблями приласкать.

— Красивая, умная, а сохнешь, как чурка под печью, — с сочувствием и обидой сказал Кирьяи.

Фепя скрылась на мглистой среди олешников тропке.

Густо залощенная подорожником по суглинку, взвивалась тропка на высокое угорье, распадалась в желтых роях цветущего донника песчаными россыпями. Лодку все дальше и дальше отгоняло течением. Феня показалась на бугре, оглянулась вдруг и увидела с высоты, как лодку понесло над ямой, а из ямы будто бы мраком клубило.

Долго разбирал Кирьян спутавшиеся с кувшинками лески. Так и не расплел их. Кое-как намотал на удилища и погнал лодку вниз. Привязал ее гремучей цепью к мосткам напротив своего двора.

От реки теплило паром. По лугам на топ стороне разливался туман, затопляя копны.

Стремновы все дома. Вечерять пора, а Кирьяна все нет.

Семья небольшая — сам Никанор, здешний лесник, жена его Гордеевна да зеленый побег- Катенька.

Двор на краю хутора, у самого леса, горбится замшелыми крышами. Проторена в конопляниках тропка к Угре.

Тут, под уклоном, родник скован ольховым срубом, тихо звенит в смородиновом полумраке.

Двор огорожен плетнем с калиткой и воротцами на дорогу среди гари-старого лесного пожарища, уже закушенного вереском да иван-чаем со струисто-красными летом и седеющими под осень цветами.

На задворье, где конопляники, летняя кухня под навесом. Варится грибная уха на таганке-железной треноге с ободом, которым схвачен под бока прокопченный чугун. Никанор только что пришел из леса. Поверх выгоревшей сатиновой рубахи — патронташ. Расцепил его, бросил на лавку. Подкрутил сивучие усы. Гордеевна расставляла чашки на столе. Она в черном платочке, разрумянилось от огня полнеющее, в нестареющей ласковости лицо. Никанор прижал к груди зачерствевший каравай, отполосовал горбушку. Нож острый, косой.

— Грудь-то не распори, — заметила Гордеевна.

— Ничего, не сорвется, — и, будто озлясь, еще резче и глубже полоснул ножом. Отвалил ломоть. Положил к чашке сына. — Малого чего-то нет? Видать, рыбу никак не дотащит. Идет, и ноги гнутся. Целый день на речке, а толку чуть. Рыба сейчас вся в траве пасется. И нечего ее попусту с удочками караулить.

— Такой уж любитель он.

— Косить надо, — строго отсек Никанор. — Пусто в сарае, хоть вой.

— Да уж будет тебе слезьми заливаться. Два мужика в доме. Накосим.

— Слезьми мне заливаться нечего. Дело говорю.

Подошел Кирьян, поставил за плетень удочки.

— Леща упустил. Едва со дна стронул, как колода.

Устало присел к столу. Корку от ломтя оторвал.

Солью посыпал.

— А я уж тут хотел было на подмогу бежать: рыбу твою тащить. Да мать отговорила: «Сиди. За трактором побегу, а то надорветесь еще, и косить некому будет».

Слезьми заливается, что сена у нас нет. «Люди, говорит, косят, а мы на гулянках ногами кадрили косим до петухов».

Гордеевна пробует уху. Горяча! Кажется, и сольцы маловато.

— Наш отец врет, как по воде бредет, — сказала Гордеевна, довольная, что мир да лад в доме. Дай-то бог, чтоб всегда так было!

Катя принесла воды с колодца. Глаза зеленые, быстрые. Волосы цвета выспевшей ржи свиты в косу до пояса, тело упружисто стянуто кофтой с поднятыми плечиками.

— Ой, какую сейчас сосед щуку понес! Через плечо перекинута, а хвост по земле волочится, — сказала Катя.

— Сосед, он места знает, — по-своему разъяснила такую удачу Гордеевна.

— В сети дура ввалилась. Сеть его у забоя, как на постоянной прописке с весны, — сказал Никанор.

Гордеевна поставила на стол чугунок. Из нутра его пахуче валил грибной пар. Разлила уху по чашкам.

Кирьян глотнул навара — обжегся.

Катя, посмеиваясь, поглядела на брата.

— Гулять сегодня пойдешь?