Леонид Соловьев - Севастопольский камень

А вот недавно в дружеской беседе я промахнулся. Дело в том, что впервые о севастопольском камне я услышал именно от Прохора Матвеевича недели через две после ухода наших войск из Севастополя. Тогда на море никто еще не знал этой легенды, и только много времени спустя она стала общеизвестной. «Да не отсюда ли, не от Прохора ли Матвеевича и началась и пошла она?» – подумал я и сгоряча сказал это старику в шутливом, разумеется, тоне.

Зря начал я такой разговор. Старик вспылил и надулся, встопорщив усы.

– Это кто же мог такую глупость сообразить? – начал он зловещим голосом, глядя на меня в упор глазами судьи. – Или ты, может быть, сам? Смотри-ка, что выдумали: никто-де камня этого не знает, никто-де его не видел!.. Да он что тебе, камень – вывеска, выставлять его на погляденье? Ты что же думаешь, каждый любой может на него глаза пялить и руками хватать? Нет, брат, погоди! Он не всякому доступный, он только настоящему моряку доступный, и тот геройский моряк должен хранить его на груди и никогда с ним не расставаться. А ты с такими мыслями, что вроде никакого камня и вовсе нет, хочешь его увидеть! Да как же ты увидишь, кто тебе покажет? Тот геройский моряк с тобой и разговаривать не станет! О чем с тобой говорить, какой ты моряк, если веры в себе не имеешь? Какой для тебя в этом камне толк – на нем ведь ничего не написано и клейма золотого нет! Пойди вон на улицу, подбери булыжник да гляди сколько хочешь! Ты в себе веры не имеешь, тебе все едино: что камень севастопольский, что булыжник!

Очень обидными показались мне эти слова, и я промолчать не сумел.

– А сами-то вы, Прохор Матвеевич, как его распозна́ете, если на нем ничего не написано и клейма нет?

– Эх, ты! – усмехнулся старик. – Он ведь кровью политый. Сколько за него, за этот камень, моряцкой нашей крови пролилось!.. А ты спрашиваешь, как я его узнаю. Сердцем почую, вот как!

И Прохор Матвеевич оборвал разговор, дав мне понять, что я за свое маловерие недостоин дальнейшей беседы о камне. С тем я и ушел, унося в душе обиду на старика и даже про себя поругиваясь, что вот, мол, какую моду взял старый: чуть что не по нем – сейчас нотации, выговор…

Так и остался я при своих прежних мыслях, что старик сам сочинил всю историю о севастопольском камне, пустил ее в мир, а признаться в этом не хочет – не сочли бы его-де каким-нибудь пустозвоном, что всем на потеху выдумывает разные побасёнки.

И в этом своем убеждении, что всю историю о севастопольском камне сочинил сам Прохор Матвеевич, я не ошибался и не ошибаюсь. Действительно – он сочинил. Значит, правду я ему сказал тогда и зря он сердился?

В том-то и дело, что сердился он вовсе не зря! Да, в тот памятный вечер правду говорил я, но прав был все-таки он, Прохор Матвеевич, кругом прав!.. Немного прошло времени, и за свою правоту, за свою веру старик был вознагражден великой, небывалой честью. Не стоит, впрочем, забегать вперед – буду рассказывать по порядку.

Однажды, недели через две после нашего разговора, Прохор Матвеевич отправился утром на рынок за веревками и мешками для упаковки своих вещей. События в Крыму нарастали бурно, Прохор Матвеевич, коренной севастополец, спешно готовился к возвращению на родину.

Возвращение в Севастополь! Все двадцать два месяца старик жил только этой мыслью – с нею ложился он спать и с нею просыпался.

– Я, как тот севастопольский камень, на своем месте должен находиться, – говорил он друзьям и знакомым. – Поубавить бы мне годков, в первый же день был бы я в Севастополе! Да вот беда – не сочувствуют военкоматские. Нельзя, говорят, года не те… Значит, придется мне запоздать.

…Нет, не опоздал Прохор Матвеевич, вошел одним из первых в Севастополь, и никакие военкоматские не смогли ему помешать.

Вот как это произошло.

Он толкался по туапсинскому рынку, приценялся к веревкам, мешкам и рогожкам, а всемогущая судьба уже готовила ему волшебный, чудесный подарок.

Когда, возвращаясь домой с пучком веревок и рогожным свертком в руках, поравнялся Прохор Матвеевич с центральным городским госпиталем, из стеклянных дверей выпорхнула на улицу молоденькая фельдшерица в белом халате и в косынке из марли. Она глянула вправо, глянула влево и, увидев Прохора Матвеевича, быстрым шагом направилась прямо к нему.

– Извините, товарищ! Скажите, пожалуйста, вы моряк?

Прохор Матвеевич воззрился на нее с удивлением, а потом и с начальственной строгостью. Старый служака, ревностный блюститель флотской дисциплины и субординации, он не любил в молодежи, а особенно в девушках, излишней бойкости – «озорства» по его выражению. А девушка, улыбаясь, ждала ответа. Была она маленькая, худенькая, с карими веселыми глазами, с ямочками на щеках – словом, вид имела самый легкомысленный (надо же было всемогущей судьбе принять на этот раз именно такой облик!).

– Моряк… А в чем дело? – сказал, наконец, Прохор Матвеевич сиплым и хмурым боцманским басом, тем самым, который заставлял в свое время трепетать нерадивых матросов. Но девушка ничуть не испугалась, улыбка засветилась на ее лице еще веселее.

– А вы давно моряк? А вы плавали на кораблях? Или только на берегу, в порту?.

От такой неслыханной дерзости Прохор Матвеевич даже онемел и молчал, выпучив глаза на свою веселую собеседницу. Девушку спасла только ее полная наивность – всякий другой был бы испепелен в одно мгновение на месте за такие слова!

Но окорот этой не в меру бойкой девице надо было все-таки дать.

Прохор Матвеевич ответил вопросом:

– А вам сколько лет, позвольте спросить? Какого года вы рождения?

– Девятнадцать лет. В двадцать пятом году родилась.

– В двадцать пятом! – внушительно сказал Прохор Матвеевич. – Так вот, когда вы родились, у меня уже без малого тридцать лет корабельной службы за кормой было. Я в море двенадцати лет пошел.

Девушка взглянула на Прохора Матвеевича серьезно и с уважением, легкомыслие исчезло с ее лица, между бровями появилась тонкая складка.

– В госпитале у нас один старшина лежит, – сказала она. – Просил обязательно разыскать старого моряка, настоящего. Какое-то морское дело у него, никому не хочет доверить – моряка требует.

Прохор Матвеевич, ясное дело, пошел. Свои веревки и рогожи он оставил на подоконнике вестибюля, затем облачился в белый халат и вслед за девушкой поднялся по лестнице на второй этаж.

На этой лестнице и переломилась жизнь Прохора Матвеевича. Великий мастер сочинять и рассказывать разные удивительные истории, он сам угодил в такое приключение, в такую историю, что сразу и поверить нельзя.

Следом за фельдшерицей он вошел в палату. Койка старшины стояла в глубине, у окна. Старшина дремал, под одеялом угадывалась его толстая неподвижная нога в лубках и гипсе. Его лицо понравилось Прохору Матвеевичу – серьезное и не очень уж молодое, лет на тридцать пять. Ранение не оставило на лице особо заметных следов, только легкую желтизну и синеватые тени в подглазьях – человек, значит, крепкий, упорный. И выбрит гладко и ногти чистые – аккуратный человек, хороший служака! Чтобы разглядеть все это, Прохору Матвеевичу понадобилось не больше секунды: боцманский глаз – наметанный. Приметил он также на руке старшины татуировку – старинный рисунок, забытый лет уж пятнадцать назад: значит, служит давно.

Девушка легонько тронула раненого за плечо. Он открыл глаза.

– Ну вот, привела моряка, – звонко сказала она. – Самый настоящий, лучше не бывает. Первый сорт!

И в ее глазах вдруг опять блеснуло такое веселое озорство, что Прохор Матвеевич даже опешил слегка – уж не для смеха ли позвали его сюда?..

Нет, совсем не для смеха! Когда веселая девушка ушла, старшина сказал:

– Большое у меня к вам дело, папаша! Серьезное дело, морское. Только давайте познакомимся для начала. Рябушенко моя фамилия. Из дивизиона катеров.

Взгляд его, устремленный на Прохора Матвеевича, был напряженным, даже испытующим. Старик понял, что дело действительно очень большое.

Познакомились. Прохор Матвеевич не счел для себя унизительным показать старшине документы о службе, а старшина не счел бестактным внимательно их просмотреть.

– Да! – сказал он. – Правильно! Не ошиблась на этот раз, того человека и привела, которого я искал. Она многих уже водила ко мне, да все не те попадались. А вам, папаша, я вижу, довериться можно.

– Уж не знаю, что и сказать, – скромно ответил Прохор Матвеевич. – Шестьдесят с лишним лет живу на свете, никого еще не обманул покуда. Бог миловал.

– Нагнитесь ко мне, папаша, – сказал старшина. – Об этом деле вслух кричать не годится. Вы, папаша, о камне о севастопольском знаете?

– Я да не знаю! – усмехнулся Прохор Матвеевич с таким видом, с каким усмехнулся бы Пушкин, если бы его спросили, читал ли он «Евгения Онегина».

Старшина понизил голос до шепота:

– И что ему время пришло, тоже знаете? А я вот здесь без ног лежу. И раньше чем месяца через три не выйду… Смотрите сюда, папаша.