Леонид Соловьев - Севастопольский камень

Старшина сунул руку под подушку и вытащил какой-то сверток.

Он размотал тряпку, потом начал разворачивать жестко шуршащий пергамент. Все это он делал очень медленно и бережно, а Прохор Матвеевич замер и затаил дыхание, устремив на сверток неподвижные, округлившиеся глаза. Прохор Матвеевич уже сообразил, понял, но поверить не смел! Когда старшина снял пергамент, Прохор Матвеевич, побледнев, выпрямился и вытянул руки по швам: перед ним был севастопольский камень – плоский гранитный осколок, матово поблескивающий в изломе.

Через десять минут Прохор Матвеевич вышел на улицу. Камень лежал во внутреннем кармане его кителя против сердца, и старику казалось, что действительно камень этот горяч каким-то своим внутренним жаром.

В сквере старик присел на скамейку, чтобы немного опомниться. День был весенний, солнечный, пахучий, со свежим ветром, шумящим в молодой листве, море светилось ярко-синим пламенем, а вдали кипело барашками, грохотал накат, разбиваясь о набережную. Прохор Матвеевич ничего не видел, не слышал, не замечал. Мысли его путались, он испытывал чувство растерянности и смятения, подобное тому, какое испытал бы художник, увидев, что нарисованный им портрет ожил на полотне и грозит пальцем. Мимолетно вспомнил Прохор Матвеевич о своих веревках и рогожах: там остались, на подоконнике, – и сейчас же опять забыл. Какие уж тут веревки!..

Он ощупал внутренний карман кителя. Камень был здесь, на груди, – севастопольский камень, чудесно родившийся из его слов. Прохор Матвеевич – творец камня – отвечал теперь своей морской флотской честью за весь его путь, за его возвращение в Севастополь! От Прохора Матвеевича началась легенда, ему же судьба приказала достойно закончить ее. Старик попал во власть собственного творения.

Странным и смутным пришел он домой, в свою комнатушку. С удивлением осмотрел он стены, потолок, белые подоконники, украшенные цветными салфетками. Здесь просидел он целых два года без малого! Да разве в такое время здесь, рядом с дородной и теплой вдовой Ариной Филипповной, его настоящее место?

Он достал из корзины свой старый рюкзак. С потемневших пряжек сыпалась тонкая ржавая пыль, когда он протягивал ремни. Рюкзак давно отдыхал на кавказском берегу в ожидании своего часа. Прохор Матвеевич уложил две пары белья, табак, бритву, мыло, полотенце, хлеб, консервы. Больше ему ничего не нужно было в дорогу.

Передавая квартирной хозяйке ключи, он сказал:

– Побереги, Арина Филипповна, вещи мои. А если через три месяца не вернусь за ними, тогда возьми себе. Наследников у меня других нет.

– Что случилось, Прохор Матвеевич? – воскликнула хозяйка, с недоумением и страхом глядя на его походный костюм и на рюкзак за плечами. – Куда это вы собрались? А я сегодня как раз вареники затеяла – ваши любимые.

– Спасибо, – суровым и твердым голосом ответил Прохор Матвеевич. – Но только мне ждать нельзя. Дело большое, Арина Филипповна. Если, бог даст, все обойдется благополучно, переедем в Севастополь.

Он поцеловал хозяйку и ушел не оглядываясь.

Так севастопольский камень, а вместе с ним старый боцман Прохор Матвеевич Васюков начал свой путь к Севастополю.

Под этим удивительным документом, который наверняка займет видное место в Севастопольском музее Отечественной войны, значились надлежащие подписи – да еще какие подписи! – и стояла военная гербовая печать.

Вы хотите спросить, каким образом ухитрился Прохор Матвеевич получить столь необычное удостоверение? Конечно, никто другой не смог бы этого сделать, но ведь не зря же старик целых сорок пять лет прослужил на Черном море. Во флоте люди умеют понимать друг друга с полуслова, поэтому отставной мичман Прохор Матвеевич и его давнишний знакомый – седой контр-адмирал сговорились в десять минут. Бумага была подписана и печать приложена.

С этим удостоверением в кармане отправился Прохор Матвеевич на Керченскую переправу.

Все, что оставалось у него позади – тихий приморский городок, комнатка в десять квадратных метров, теплая вдова Арина Филипповна с ее борщами и варениками, – все это отодвинулось далеко, в дымку, в туман, словно прошел уже целый год. Зато ясен и суров был путь впереди: Керчь, крымская земля, Севастополь!

Прохор Матвеевич мог бы вполне искренне поклясться, что камень на его груди нагревается сильнее и сильнее с каждым днем. Камень не давал ему покоя, даже во сне тревожил, но зато поддерживал в нем такую бодрость и силу, что Прохор Матвеевич чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать. И когда приходилось вытаскивать застрявшую машину или орудие, он наравне со всеми молодецки напирал плечом, не испытывая при этом ни одышки, ни сердцебиения.

«Вот где, оказывается, настоящий-то курорт!» – посмеивался он про себя.

Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…

Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.

Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину – перегружена, то испортится что-нибудь в машине – значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам – объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, – упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.

Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.

Все в Крыму дышало весной и победой – солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города – они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди – заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. «Бог на помощь!» – говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: «Спасибо! И вам бог на помощь – не выпустить его из Крыма, проклятого!» Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. «Никуда не уйдет!» – отвечал он успокоительно. – Сидит, как в мышеловке!..» А весна стремительно переходила в знойное лето: утром, едва показывалось солнце, море начинало слепить – ярко-синее, с белой полоской у берега; днем было жарко, тихо, а по ночам в ясно-темном небе светились весенние звезды прозрачными каплями…

Война непонятным образом слила воедино и смерть и жизнь, благоухание садов и смрад неубранных трупов, разрушение и созидание, мирную тишину под звездами и грохот артиллерийских залпов, а все это вместе определялось Прохором Матвеевичем для себя одним коротким словом: «Победа».

…Далекий гул, что слышал ночью Прохор Матвеевич, трясясь в кузове полуторатонки, возвестил о близости Севастополя: то ревели наши и немецкие пушки. Глухой и ровный гул шел, казалось, из самых недр земли, сотрясая ночь. Придерживаясь за крышу кабинки, Прохор Матвеевич встал и осмотрелся. Все было темно кругом, грузовик шел долиной. И еще много раз вставал Прохор Матвеевич, придерживаясь за крышу кабинки, и по-прежнему ничего не мог рассмотреть в темноте. Но когда машина, тяжко рыча, взобралась на подъем, он, и не вставая, увидел зарево – неровное полукольцо бледного, летуче-зыбкого света от орудийных залпов на фоне дымного багрового тумана.

– Огня-то, огня! – сказал соседу Прохор Матвеевич.

И с дрогнувшим сердцем услышал в ответ:

– Горит Севастополь!..

Командир батальона морской пехоты немало удивился, прочитав удостоверение Прохора Матвеевича.

– Слышал я об этом камне, много слышал, – сказал майор. – Но того никогда не думал, что попадет этот камень гражданскому человеку.

– Мичману в отставке, – напомнил Прохор Матвеевич.

Майор поспешил исправить свой промах.

– Прошу извинить, товарищ мичман, оговорился… Оно, может быть, даже и правильно, что попал он к вам, к старому моряку. Спасибо, что пришли именно в наш батальон – считаю за честь!