Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая

— Пытался. Да война, видать, очень хитро запутала все.

— Опять война? Во всем ее виним. Пора бы, кажется, оставить ее в покое и в себе поискать причины.

Авдей заговорил быстро, необычайно серьезно:

— Мы-то, Леша, и оставили бы ее в покое, да она нас что-то не оставляет…

— Философ.

— Поневоле будешь философом, — сказал Авдей, ведя товарища к входной двери.

Все как будто установилось, утряслось и в доме и на душе Фени Угрюмовой: Авдей снова вернулся, и теперь — она была уверена в этом — навсегда; даже Надёнка не питала никаких уже иллюзий на его счет — покрыв долги в колхозной кассе, укатила в город, не оставив, впрочем, своего согласия на развод, но это уж для того только, чтобы чем-нибудь да досадить своей сопернице; Фене, однако ж, и не нужен был формальный брак, ей и без казенной гербовой бумажки хорошо было с Авдеем, ко всему она еще и стыдилась в свои-то лета идти под венец, то есть в загс, в районный Дворец бракосочетания, составлявший предмет особой гордости предисполкома Михаила Николаевича Воропаева и секретаря райкома Владимира Григорьевича Кустовца, потому что их совместными усилиями была выхлопотана смета на возведение дворца (должно, пожалуй, заметить, что выделенных им средств хватило бы разве что на фундамент; выручил, однако, шеф, «богатый дядюшка», коим оказался Лелекин со своим процветающим и развивающимся заводом резинотехнических изделий, недавно ставшим предприятием коммунистического труда). Феню, повторяем, вполне устраивало то, что Авдей был с нею, рядом, что по ночам она чувствовала на своей руке его тяжелую голову, могла прислониться своей щекой к его щеке или запустить пальцы в его редеющие, мягкие, как у младенца, светящиеся в ночи белые кудри. Она любила просыпаться на час раньше его, поглядеть на него сонного, затем, приготовив наскоро завтрак, накормить его и себя и вместе отправиться на работу. Радовало еще и то, что Авдей сам часто писал письма Филиппу и получал ответные, что он схватывал в охапку сразу всех троих Павлушиных сирот, приносил в избу, забавлялся с пимн, угощал припасенной на такой случай шоколадкой. Феня радовалась всему этому и не знала, что судьба готовила ей новое испытание, может быть, последнее в ее жпзнп, но зато и самое страшное…

Всего три дня прошло с тех пор, как Авдей уехал на кустовые краткосрочные курсы усовершенствования колхозных механиков, а Феня уже считала дни, когда оп вернется. Прежде она могла годами жить одпа в своем доме, а теперь и день кажется ей годом. И все-таки она была покойна, ибо знала, что Авдей через месяц возвратится, и возвратится только к ней, и ни к кому другому. На четвертую ночь, однако, на сердце легла неясная, смутная, пиявкою посасывающая тревога. Не дождавшись рассвета, Феня поднялась, беспокойно заходила по комнатам, принимаясь то за одно, то за другое дело, и ни за какое, чтобы довести его до конца. То ухват упадет из ее рук на пол с оглушительным в полной тишине грохотом, то горшок выскользнет и разобьется на мелкие осколкп. Садилась в смятенин на лавку, сжималась вся, точно в ожидании удара. Вскрикнула от громогласного крика петуха, звонко хлопавшего жесткими крыльями где-то на завалинке, а еще больше — от раздавшегося почти одновременно с кочетиным напряженного голоса диктора в радиоприемнике:

— «Сообщение ТАСС.

Сегодня, в три часа двадцать минут…»

— Фи-ли-ипп! — закричала Феня, заглушая радио и не дослушав до конца правительственного сообщения.

Наутро, ровно через день, пришла телеграмма.

Все село собралось на улице, на которой стояла изба Федосьи Леонтьевны Угрюмовой. Завпдовцы, не решаясь зайти в дом, ждали у двора. Феня вышла в черной фуфайке, в черной юбке, голова ее была покрыта черной тяжелой шерстяной шалью. Не взглянув ни на кого, она поднялась в поданный для нее «газик». За рулем сидел сам Точка, председатель. Он же выправил в областном городе для нее билет на самолет, помог подняться по трапу, а на следующий день она уже была за тыщи верст от Завидова, в безвестном поселке, где на небольшой площади, окруженной чахлыми, кривоногими деревцами, у свежевырытой братской могилы, в строгом солдатском равнении были выстроены гробы. Негустая толпа — военные, но больше гражданские — обступала их. Матери и отцы погибших пограничников стояли с обнаженными головами. Из-под расстегнутого полушубка одного мужчины выглядывал орден Отечественной войны. Он еще не успел постареть, этот отец павшего солдата, лежащего сейчас в гробу мальчишки с лицом, не успевшим познать бритвы. Плач женщин был непрерывен, лишь стихая порою, то вновь подымаясь до жуткого вопля. А Феня — как каменная. Стояла, склонившись над Филиппом, прижимая к себе невестку, с горячечными, сухими глазами. С губ ее срывалось:

— Ну, Филипп… Хватит… Вставай, сынок. Слышишь, вставай… Домой… домой поедем. Пора нам, вставай, родимый…

Пробыла у снохи и внука две недели, хотела увезти их с собой в Завидово, но с назначением пенсии для осиротевшей семьи вышла задержка; начальник заставы, майор, посоветовал Федосье Леонтьевне возвратиться домой пока одной, а Таню и ее сына он вскорости проводит сам.

Она приехала в Краснокалиновск в самую непогодь, не предупредив никого загодя о своем приезде. Прямо от станции направилась к тетеньке Анне, но окна ее хижины были заколочены досками. Появившаяся с соседнего двора старуха, та, которая некогда обещалась доглядеть за Тетенышными козой и собакой, узнав Феню, сказала:

— Ты, поди, к Аннушке?.. Нету ее, милая…

Феня поняла, качнула головой, собралась уходить.

Старуха задержала ее:

— Куда ты пойдешь? Оставайся у меня до утра. Ай не видишь, как она разбушевалась!.. Свету вольного не видать.

Феня согласилась, молча прошла за старухой в ее избу. А на другой день, едва помутнело в замерзшем окне, собралась в путь, так и не переждав непогоду. Старуха хозяйка уговаривала остаться, но, видя, что нечаянную гостью ей не удержать, трижды перекрестила ее:

— Ну, ступай… с богом!.. И кто тебя гонит!.. Гляныко, что там творится!

Феня не проронила ни слова. Вышла и решительно направилась на большак. Вот уже ее одинокая фигура малым пятнышком рывками подвигалась средь белых, поднятых метелицей снегов. Из-под тяжелой шали, ставшей уже тоже белой, выбивались пряди белых не то от инея, не то поседевших волос. Злая поземка змеею обвивалась вокруг ее ног, колючие снежинки впивались в разгоряченное, сосредоточенное лицо. Казалось, все смешалось в мире, в белом этом царстве: земля и небо, дорога и бездорожье, и ничего не различить в нем; только снежная замять, только колючие обжигающие снежинки невидимо неслись встречь и иголками впивались в щеки, в лоб, в обороняющиеся длинными ресницами глаза. Феня непрестанно протирала их, изо рта валил пар, ноги глубоко увязали в снегу, часто спотыкались о невидимые жесткие хребтинки нанесенных поземкою сухих и плотных, как песок, лежавших поперек дороги снежных бурунов. Вскоре она почувствовала, что дорога куда-то ушла из-под ее ног; в надежде нащупать ее, метнулась в одну, в другую сторону; не нашла, двинулась прямо, низко нагнув голову и рассекая ею яростные встречные удары ветра. Выбилась все-таки из сил. Остановилась. Тяжело осела на снег. Губы шевелились, произносили непрошено:

— Неужто конец?.. Неужто тут она ждала меня… смертушка?.. Ой, что это?.. Звон какой-то?.. Моягет, в висках?.. Аль показалось? Нет, звенит, звенит…

Звон колокольца приближался, делался все слышней. Такие бывают только под дугой.

Феня сделала страшное усилие, оторвала себя от сугроба, шарахнулась в сторону, туда, откуда накатывался звон, и чуть не натолкнулась лицом в храпящую морду вмиг остановившейся лошади.

— Чалый! — устало крикнула Феня.

Из белого бушующего омута вынырнул Авдей. Подхватил ее на руки, попес в сани, закутал с головой в тулуп. Сделал все это пока молча. Молчала и она, покорно и бессильно подчинившись ему. Закутав ее, Авдей развернул

561 жеребца на обратный путь. Намотал конец вожжей на санную раму. Упал в сани и закричал умоляюще:

— Чалый, милый!.. Теперь на тебя вся надежда! Неси, друг! — И нырнул под тулуп сам.

Оба тяжело дышали, долго не могли заговорить. Потом, согревшись, чувствуя надежную его близость, она спросила:

— Кто же тебе сообщил?

— Отец твой, Леонтий Сидорович, телеграммой…

— Ты давно приехал?

— Третьего дня.

— А как же ты узнал, что я нынче объявлюсь?

— А я каждый день выезжал на Чалом. Дороги-то замело, даже трактор не проходит, не то что…

Жеребец меж тем отбрасывал назад белые версты. Сам белый, бешено мчался по невидимой глазу, но отлично чувствуемой им дороге. Ветер свистел в его гриве, в распушившемся хвосте, в расщелпнах саней, меж копылов полозьев; заливался где-то высоко колокольчик. Прямо с этим ветром, с его свистом и звоном под дугою и вынес Чалый их в Завидово, содрогаясь всем своим могучим, распаленным телом и сигналя, оповещая селение ослепительным ржанием.