Лев Успенский - Пулковский меридиан

Речей над ней не говорили, памятника сразу же не поставили. А теперь вряд ли кто-нибудь сможет разыскать ее могилу на смердовском березовом погосте за полуразрушенной стеной из дикого камня, где весной так густо растут и так сильно пахнут по ночам те самые двулистые любки, ночные фиалки, которые она собирала когда-то на никому неведомые лекарства свои…

Когда Дориан Блэр толкнул Женьку в проем лестницы на Торговой, мальчик даже не успел как следует испугаться. Его сбросили с шестого этажа. Если бы он упал на кафельный пол первого, он бы разбился насмерть. Но тут произошла удивительная вещь, которой англичанин не увидел и не мог принять в расчет потому, что инстинктивно он отшатнулся от перил: он боялся, что его могут заметить.

Случилось вот что. В решетке перил между вторым этажом и третьим один поперечный железный стержень был обломан наверху, под самыми поручнями. Кусок железа длиной в метр был отогнут и торчал в сторону проема. К счастью, Женька не налетел на него ни животом, ни спиной, ни боком. Произошло то, что принято называть чудом. Стержень мгновенно проскочил между спиной мальчика и спинкой его суконной тужурки и уперся с размаху в воротник. И сукно и пуговицы оказались на диво прочными: они выдержали. Женьку отчаянно тряхнуло. Так тряхнуло, что именно с этого мгновения он впал в долгое странное беспамятство от сотрясения мозга. Стержень же не сломался, но медленно согнулся. Женька повисев на нем несколько мгновений, соскользнул, уже без сознания, дальше вниз.

Внизу он ударился грудью о стоявший там деревянный ящик, а головой, затылком, о стену. Он сломал себе два ребра. Ребята, заскочившие в парадную минут через десять, с визгом вылетели оттуда.

— Расшибся! — вопили они. — Мальчишка зашибся!

Остановленная гражданами случайная машина отвезла мальчика в Обуховскую больницу к доктору С. С. Цветкову.

Много недель врачи терпеливо, самоотверженно возились с ним. Много дней он не приходил в сознание, лежал пластом. Наконец он начал ходить, заговаривать, вести себя осмысленно. Но обнаружилось, что этот мальчик совершенно утратил память. Он решительно не помнил ничего, что с ним происходило до момента рокового падения. Он забыл о том, — кто он, какой до этого дня была его жизнь. О прошлом он знал ровно столько же, сколько знает человек, который вчера родился.

Нелегко себе представить состояние души такого человека. Женя Федченко рассказывал потом, что основным его ощущением в это время была страшная чудовищная скука. Вообразить невозможно, до чего может быть скучно, нелепо скучно тому, кто не знает, что было с ним год назад, человеку, потерявшему память.

— Спасибо дашь! — говорил потом он Вове. — Глупее, брат, не надо. Перекрестил тебя старик в свою честь «Сережей», и называйся Сережей. А чувствуешь, что ведь не Сережа ты… Или и верно Сережа? Спрашивает: «Мальчик, а сколько тебе лет?», а ты: «Может быть, четырнадцать, а может быть, семь, десять, пять…» И ведь, что особенно вредно: что тебе не нужно, помнишь почему-то… всякую ерунду: «Птичка божия не знает», «а плюс бэ в квадрате»… даже закон божий! А откуда это все взялось — хоть убей — неизвестно…

Целыми днями веснушчатый мальчик без прошлого лежал на больничной койке, нахмурив лоб, вглядывался в крашенные маслом стены и скучал. Но вместе с тем день ото дня его мучило все больше странное чувство, что с ним и раньше что-то происходило, что была у него какая-то жизнь, что он что-то забыл. Вот это неотвязное чувство мучило сильнее всего.

Каждый знает томительное ощущение, когда вертится в голове или строчка из забытого стихотворения или лицо встречного кажется страшно похожим на кого-то… Кажется, вот-вот сейчас вспомнишь кого-то, ан нет, воспоминание только манит издали, дразнит и исчезает… Так было и тут. Доктор радовался этому.

Женьке то и дело бросались в глаза предметы, которые болезненно напоминали ему что-то. Но что?

То он видел в окно Царскосельский вычурный вокзал на Загородном и что-то такое невнятное, раздражающее заползало в голову при виде его фигурных фонарей… Что-то было у него как будто связано с этим вокзалом… Или с другим?

То перед ним рисовались буквы заголовка газеты «Правда»… Где он раньше видел такой же заголовок, только отпечатанный красным? Где? Какая тоска!

Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта тихая пытка, неизвестно, как бы вывело Женьку из нее медицинское искусство доктора Цветкова, не случись следующее обстоятельство.

Мальчик со сломанной ногой, лежавший рядом с Женей на соседней койке, был сыном какого-то инженера. Мальчик этот — ему было уже лет 13 или 14, как и Жене, — интересовался ботаникой.

Мать, чтобы развлечь его во время долгого лежанья с залитой в гипс ногой, принесла ему много папок с пропускной бумагой, между листами которой сохранялись нежные, уплощенные временем, засушенные листья, стебли, цветы собранных им летом трав. Это был гербарий.

Сначала мальчуган копался в своих растениях без всяких пособий. Потом, однако, у него возникли всяческие недоумения. Как отличить «аистник» от «журавельника»? Как называется вот эта мелкая травка — «спорыш» или не «спорыш»? Он пристал к матери: принеси «определитель». Несколько дней спустя толстенькая книжка в зеленом коленкоровом переплете, валявшаяся на столике-тумбочке рядом с кроватями, привлекла Женькино внимание.

Ему было томительно скучно, а книга, такая пухленькая, выглядела очень аппетитно. Может быть — роман какой?

— Валь, а Валь! — лениво спросил он, протягивая руку: — Это что у тебя за книжонка? Да вон, зелененькая, наверху…

Сосед его был серьезным, спокойным юным натуралистом.

— Какая? — недовольно спросил он. — Эта? Это — совсем не книжонка! Это — Флеров и Федченко: «Флора Европейской России».

Он не успел договорить и в изумлении широко открыл глаза. Его сотоварищ, тихий, невозмутимый, флегматичный Сережа, вдруг вылетел из своей койки, точно выброшенный пружиной. Метнувшись туда-сюда, он кинулся к двери. Он помчался по коридору, к кабинету начальника отделения. Он весь дрожал, бормотал на бегу, плакал.

— Сергей Сергеевич? Где Сергей Сергеевич? Никакой я не Сережа! — Я — Женька! Женька Федченко! Знаю! Помню! Все помню! Все!

Развернутая книжка лежала на полу между койками. Флеров и Федченко… Определитель растений.

Женька Федченко действительно сразу все вспомнил.

С тех пор прошло уже больше недели. В тот же вечер старик Цветков позвонил на Путиловец, вызвал Григория Николаевича. Он хотел видеть именно его, потому что Женька рассказал ему вещи, показавшиеся ему… гм… странными! Очень странными!

Однако на следующее утро, не веря себе, в Обуховскую прилетела мать.

Если бы положиться на их — Женькино и мамкино мнение, его следовало тотчас же, немедленно, увезти на Овсянниковский. Но Сергей Сергеевич категорически воспротивился этому. По меньшей мере месяц этого мальчишку нельзя было выпускать из-под наблюдения. Нужен режим, нужно питание. Даже потом от времени до времени придется приезжать показываться. Ребрышки — пустяки, а вот — головка!

Женька с восторгом и с большим вниманием принимал у себя гостей — мамку, папку, все еще разбитого физически, медленно поправляющегося дядю Павла. От них он узнал об исчезновении Блэра, об аресте Николая Трейфельда, о необыкновенных поступках двух Гамалеев, старого и малого. Он жадно впитывал в себя эти новости.

Дядя Миша привез из Ямбурга десятилетнего мальчишку Федюшку Хромова и взял себе «пока что» в сыны. Все Трейфельды арестованы. Даже Надежда Карловна Вельская, та самая, на чьей земле корповские пещеры. Кирилл Кириллович ранен под Гатчиной в ногу…

Этот калейдоскоп новостей совсем не нравился Сергею Сергеевичу Цветкову. Он решил утихомирить Женьку.

Ради этого он и положил к нему в палату вместо ботаника Вали взрослую раненую женщину-комиссара. Расчет оказался верным: Женя сразу присмирел.

Первые несколько дней (последние дни октября) Антонина Мельникова лежала совершенно тихо и неподвижно. Изредка она слабо стонала. Женька тогда сидел, как мышь, читал, или лежа на спине, «вспоминал».

Ему теперь особенно дороги стали мельчайшие кусочки прошлого. Сущие даже пустяки. Он по целым часам перебирал их в уме: какого-то воробья, которого он приручил пять лет назад; какую-то рогатку, отличавшуюся особенно сильным боем. Меньше всего он думал теперь о Дориане Блэре и обо всем том, что было с ним связано. «Потому, — объяснял студентам Цветков, — что все это было слишком близко ко дню его «шока».

Неделю спустя «комиссар» начала шевелиться, открывать глаза.

Женька теперь редко заходил «на свою половину», в тот угол, который ему отгородили белой матерчатой ширмочкой.

Он сидел то на стуле у ног раненой, смотря в эти ее большие темные, неблестящие, когда у нее не было жара, глаза, на коротко остриженные вьющиеся волосы, на осунувшееся, бледное, милое лицо, то на маленькой скамеечке для ног у изголовья; тогда она протягивала слабую руку и, положив ее на круглую стриженую голову, легонько, очень нежно перебирала жесткую мальчишескую щетинку. Женя сидел тихо, но удивлялся: «Как же так? Комиссар, а вон она какая!»