Лев Успенский - Пулковский меридиан

Торопливо, наспех, привычным взрослым жестом протирая смешные свои детские очки, он прошел к кабинету. Дверь была приоткрыта. Петр Гамалей фыркал и топал за ней, как большой потревоженный еж. Когда Вова вошел, он, точно испугавшись, быстро сунул под бювар какую-то бумажку.

— А! Это — ты? Уже? Ну и хорошо! Скорее — лучше! Дурак! Ошибся! Наделал дела! Садись в кресло. Сиди. Подожди минуточку… Владимир…

Вова сел. Он недоумевал. Невозможно было понять, к чему, к чему все это клонится? Кажется, он ничего не сделал такого…

Наступило молчание. Дед, тощенький, взъерошенный, туго подпоясанный поверх засаленного бухарского халата, бегал по комнате взад — вперед. Он сердито бодал воздух. Он вдруг принимался трещать ногтями, но тотчас же прекращал это. Внезапно, точно наскочив на него с разбегу, он остановился перед Вовкой. Он уставился на него колючими глазами с удивлением и, казалось, сердито.

— Твой отец, — взвизгнул он высоким срывающимся голосом, — твой отец был моим сыном, Владимир! И я его… любил… Больше всего на свете… Больше всего остального мира… Да, я его любил! Знай это!

Вова Гамалей открыл рот: он никак не ожидал такого начала. Он никогда не думал, что дедушка мог не любить папу.

— Так любить нельзя! — сейчас же, еще более выходя из себя, закричал старик. — Это не кончается хорошим! Твой отец был бы гениальным ученым! Золотая голова! Но сердца — сильнее голов… Он женился на твоей матери, а я ее не знал… Откуда я мог знать, кто она такая? Что я знал вообще о людях, о мире? Я должен сказать тебе все. Его арестовали… Казнили… Повешен в девятьсот шестом году… Ты слышишь? Твоего отца казнили мерзавцы, изверги… А я, — губы его запрыгали, глаза заморгали. Он остановился, задохнувшись…

Вова сидел, прижав обе руки к груди, точно защищаясь.

— Дедушка! — выговорил он с усилием. — Дедушка! Ты не беспокойся так… Я знаю все про папу!.. И про тебя… Ну, и что же? Ну, и пусть я — сирота… Этим надо… гордиться…

Могло показаться, что Петра Аполлоновича ударили. Сразу ссутулясь, он резко отвернулся к окну. Несколько секунд он стоял, смотрел в нею, точно собираясь с духом. Потом медленно снова повернулся к внуку.

— Тринадцать лет я считал тебя мальчиком, Вовка! — глухо, с горечью проговорил он. — Тринадцать лет! А может быть — вы все теперь переросли меня? Как мне теперь с тобой говорить, внук? Как со взрослым? Я тебя кутал в вату, растил, как в тепличке. А теперь — стекла разбились… Ну что же? Сам виноват… Сам!

Тяжело ступая по ковру, он дотащился до кресла, сел, охватил костлявыми пальцами большой лоб. Вове показалось, что он бредит во сне.

— Твой отец стал революционером… Да! Потому, что он был во сто раз умней, талантливее, лучше меня. А я думал, мне казалось, что его сделала революционером твоя мать. Я ведь не знал ее. Я знал только, что она — работница, простая девушка. Я знал, что ее тоже арестовали… она была в тюрьме. Когда ты родился, я думал, что он погиб из-за нее. Я ее… ненавидел! Разве я мог простить ей… Петю? Когда я узнал, что ты родился… я поехал туда… заплатил много. Ей сказали, что тебя нет. Что ты умер. Вот! Они отдали тебя мне. Я тебя украл у нее, Вова. И тринадцать лет — тринадцать лет!.. ты был для меня… вторым Петей… Вот… Как хочешь… Я ничего не знаю теперь…

Вовка, Вова Гамалей, не веря себе, с ужасом, с отчаянием, весь дрожа, смотрел на деда. Красные пятна выступили у него на щеках, в горле пересохло.

— Дедушка! Дедушка! — он тянул его все сильнее за рукав халата. — Дедушка! Ну… А она?.. А она что… тоже умерла?

И вот тогда профессор Гамалей вздохнул глубоко, почти всхлипнул. Рука его потянулась к бювару. Он достал из-под него написанную химическим карандашом открытку. Он протянул ее Вове.

«Глубокоуважаемый Петр Аполлонович! — стояло там. — Раненная, лежа в больнице, я совершенно случайно узнала о существовании у Вас внука Володи. Петр Аполлонович! Я боюсь даже подумать об этом. Я только горячо прошу Вас написать мне всю правду. Неужели я не ошибаюсь? Неужели это возможно? Напишите мне сейчас же. Поймите, как мучителен для меня каждый час ожидания».

Внизу стояла подпись: «А. Мельникова-Гамалей».

Бледный, как смерть, Вовка поднял лицо от открытки.

— Дедушка!.. — глухо прошептал он. — Это что же? Это — моя мама? Она жива?

И профессор Гамалей, закрыв глаза, с усилием кивнул головой.

— Уйдешь ты от меня теперь, Владимир!..

В первых числах ноября «дело быв. пом. нач. арта семь Трейфельда Н. Э.» попало в руки нового следователя, только что прибывшего из Москвы по распоряжению Феликса Дзержинского. Дело было не из легких. Арестованный начисто отрицал всякую вину за собой. Он держался с наглостью, высокомерно и пренебрежительно парировал обвинение, издевался над показаниями свидетелей.

— В конце концов, на чем вы основываетесь? — говорил он следователю. — Я требую, чтобы вы допросили комиссара, с которым я вместе бежал из плена…

Следователь Пименов и сам считал, что факт побега Трейфельда от белых весьма важен. Телеграфно он запросил показания от комиссара 53-го полка Гусева. Ответ оказался вполне благоприятным для подсудимого.

Узнав о показаниях Гусева, Трейфельд пожал плечами.

— Значит, это элементарно порядочный человек… и только!.. — небрежно сказал он.

Утром восьмого за ним пришли в камеру. В кабинете Пименов, сидя за столом, листал бумаги.

— Вот что, Трейфельд, — сказал он. — У меня к вам — частная просьба… Вы же по артиллерии… Не опознаете ли вы нам одного сукина сына?

Он нажал звонок. Дверь открылась. Николай Трейфельд повернулся, хотел сказать что-то, но слово замерло, колом стало у него в горле.

— Ни-н-н-нет… Я… Я не знаю такого… — пробормотал он.

В дверях, щурясь, моргая, пристально вглядываясь в него, стоял похудевший, обросший бородой, старшой даниловских конвойных, бывший писарь, затем унтер-офицер, наконец, военный чиновник Родион Панков.

— Не знаете? Никогда не встречали? Вы уверены? — не торопясь, спрашивал Пименов. — Вы вглядитесь хорошенько… Может быть, где-нибудь, когда-нибудь… случайно?.. Нет? А вы, гражданин Панков? Не узнаете этого человека?

Родион Панков вдруг согнулся, присел, совсем сощурился. Он сделал шаг влево, оглядывая Трейфельда со всех сторон липким и пронзительным взглядом. Широкая угодливая улыбка развела его губы.

— Бородкой… Бородкой малость… обросли!.. — вежливо и торопливо пробормотал он. — Побледпевши-с немного, похудевши… А то как не узнать? Не три года, три месяца… Личность-то осталась. Они-с! Господин поручик Трейфельд… Как же-с? В Попковой Горе взяты были…

— И — бежал?

— Ну… Как вам сказать — бежали? Приказано было выпустить. Из штаба приказ был. Их выпустить и ежели кого с собой прихватят — не препятствовать. Чтоб похоже было на побег… Как же-с! Бежали! Стреляли им вдогонку. Унтера Панкова для примера на губу посадили. Ну, ясно, тоже — как!?.. Для близиру… Чтоб похоже было…

— Словом — выпустили? А зачем?

Унтер Панков, позднее военный чиновник Панков, взятый в плен партизанами под Лугой, посмотрел на следователя испытующим взглядом: «Не понимает или прикидывается?».

— Помилуйте-с… Наверное на работку… — дипломатически ответил он.

Николай Трейфельд долго стоял молча, глядя на этого небольшого подвижного человека-скороговорку. Наконец, медленно взявшись рукой за спинку кресла, он с трудом пошевелил губами.

— Предал, сволочь продажная! — сипло, безнадежно проговорил он. — Ну что ж? Ведите, стреляйте…

Следователь Пименов посмотрел ему прямо в лицо.

— Не забывайтесь, Трейфельд! — строго сказал он в свою очередь. — Вас расстреляют, когда будет нужно. Кто из вас двоих большая сволочь — не вам судить. — Он позвонил: — Уведите гражданина Панкова. А теперь скажите мне, Трейфельд, что за пакет в клеенке оставили вы в июне в пещерах под Лугой? Вот этот пакет. Его нашли партизаны. Он размок, отсырел… Объясните — каково его содержание? Что это за список фамилий?..

После того как произошли изложенные выше события, жизнь отдельных людей, о которых шла все время речь, не остановилась. Не остановилась и боевая жизнь на Петроградском фронте.

Сутки спустя после того как Вася Федченко спас комиссара 1-го Башкирского и ночью лежал в дозоре на южном склоне Каграссар, красные части завершили огромную, многодневную операцию под Питером. Прорвав белый фронт у Копорской, они заставили Юденича спешно, панически отступить на запад, оставив Красное Село.

Правда, белые еще упорствовали. Они еще пытались в ожесточенных схватках под Кипенью, под Онтоловом и Новым Бугром восстановить свое положение, вернуть себе утраченное.

Но в это время перешла в наступление, угрожая им с тыла, Пятнадцатая армия. Юденич не выдержал и приказал отступать. В ночь на третье ноября белые очистили Гатчину.