Аркадий Первенцев - Матросы

Доценко до мучительных подробностей вспоминал все связанное с этим кораблем. Там его первый матросский кубрик, потом — старшинский, отдельная боцманская каютка, почти конура, куда приходилось, как Плюшкину, тащить всякую чепуховину — от фонарей до пемзы. Потом вместе с офицерскими погонами (достались трудно) ему отвели каюту секретаря партийной организации, поближе к парткабинету. Поздравляя с лейтенантством в низкой кают-компании, вручили подстаканник с гравировкой, заставили читать стихи.

Война, походы, рейды!.. Дрались за Одессу, за Севастополь, высаживались в Феодосии с безумной смелостью. По палубам била артиллерия берега, и после с отвращением приходилось смывать жирные пятна с брони.

На гафель пополз гвардейский флаг, под крики «ура!» и рокот труб и барабанов. Мурашки пробегали от торжественных слов верховного приказа.

Корабли повернули. По левому борту проплыли скалистые берега и бухты Херсонеса. На якорях покачивались сторожевики. Работали антенны береговых локаторов. Форт — будто стальные шлемы на головах великанов.

Ветер гулко играл натянутыми чехлами стартовых установок. Матросы называли их гражданским словом «кровати».

Боевая тревога, сыгранная дежурным горнистом после объявленной командиром корабля задачи, молниеносно вымела, будто метлой, кубрики и палубы. Если пролетит птицей расторопный Кукин, выполняя приказ Ступнина, то тут уж ничего не попишешь: он и связной, и верный помощник.

Ракетные стрельбы с солидных дистанций по движущейся цели волновали не только бывших артиллеристов-дублеров, ныне отрастивших чуприны и получивших право самостоятельной вахты.

Василий Архипенко и его товарищи были скрыты в глубине корабля, в царстве автоматики и кибернетики, упрятанном под броневую палубу и защищенном бортовым бронепоясом и серией предохраняющих отсеков.

Центр, диктовавший свою волю артиллерии, теперь стал хозяином ракет.

Готовая ракета почти не попадает в руки человека, хотя ее с начала до конца сработал человек. Ракета тайно уходит с завода на склад и так же тайно попадает в свое гнездо. Нет стеллажей, стука прибойников, подающих, раздевающих заряды, заряжающих и всех остальных слуг артиллерии нарезного ствола.

Репетиция ракетной атаки озаботила лица людей. Возбужденно блестели глаза, расширились зрачки, потерялся дар речи в общепринятых нормах; команды бежали по шнурам в бронированно-каучуковой оболочке; ларингофоны, не искажая точности слов, металлизировали живой голос, отнимая у него аромат и краски.

После отбоя наблюдали с палубы за «жертвой», уходившей от них все дальше. Никто не шутил, даже самые отчаянные юмористы. Собравшийся на смену Карпухин толкнул локтем Василия, задержался возле него. Лицо у него было строгое, замкнутое.

— Последний раз горят на нем форсунки, Василий, — сказал Карпухин, почти не раздвигая губ.

Впечатлительный Столяров с побледневшим, осунувшимся лицом, болезненно-жадными глазами спросил, не отрывая взгляда от уходившего корабля:

— Команду-то снимут? Ведь там люди…

— А как же? Не оставят, — строго ответил Василий Архипенко, — когда подойдет время, один из эсминцев справится. Людей там оставили немного, только крайне необходимых… Так, что ли, Матвеев?

Матвеев ничего не ответил, по-видимому, задумался и не услышал вопроса. Столяров посмотрел на него, помолчал и, как бы ища сочувствия своим мыслям у более близкого ему товарища, сказал:

— Мне страшно, Вася. Представляешь: корабль на полном ходу, без единого человека на борту… У меня мороз по коже продирает…

— Этого нельзя допускать… чтобы мороз по коже. Мы, брат, люди военные. Не того еще в случае чего наглядишься. Мурашек не хватит.

Крейсер что-то просигналил флагами. Разговаривал с эсминцем, подойдя к нему на два — три кабельтова. Прочитать без оптики семафор не удалось — далеко. Однако нашелся мрачный шутник, остролицый матрос-второгодок.

— Про-щайте, товарищи, с богом, ура! — гримасничая, перевирал он семафор с крейсера.

— Не ври, — остановил его Одновалов, — вдумайся-ка получше в событие. Надо понимать, где можно юродничать, а где стыдно…

Одновалова научились уважать и за силу, и за степенность. Бывший каспийский рыбак подков не гнул, не шиковал своими мускулами, как некоторые хвастунишки, а по-умному, делами, отзывчивостью, а где нужно, и строгостью расположил к себе товарищей. Зачастую получалось так: молчит человек, а возле него кучкуются; а другой треплется, язык не остывает — и никакого успеха. По-разному человек достигает своего места в жизни. Мысленно рассуждая на эту нелегкую тему, Василий наблюдал за перископом следовавшей вместе с ними подводной лодки. Издалека казалось, будто некий превосходный пловец в ластах и маске с обычной трубкой для притока воздуха к легким соперничал с их быстроходным кораблем. А ведь внизу, куда уходит труба перископа, тоже люди, машины, оружие, свое особое, подводное товарищество. Все заманчивей становится этот род кораблей, все больше приковывает внимание, с каждым месяцем таинственней их пристанища.

С поразительной быстротой терялись берега полуострова. Полчаса назад еще маячила какая-то лохматая, словно папаха, вершина, и нет ее. Густые тяжелые облака наползали, дымились, как чугун, выпущенный из летка огромной домны.

Волны беззвучно неслись у бортов. Их естественный шум заглушали могучие турбины, ритмично потрясавшие корабль и утробно стонущие в борьбе с морем.

Пользуясь крохами времени, оставшегося до спуска в лабиринты горячих низов, рассказывал Карпухин историю своей женитьбы, довольный тем, что его слушают с жадностью не только молодятина, а даже пренебрежительный ко всему Архангелов и старший боцман Сагайдачный.

— Ну чего спрашивать, как мы с ней оформились? — говорил Карпухин самым что ни на есть прокисшим голосом. — Встретились после известного вам происшествия на комендантском огороде. Какого происшествия? — Хмурые и в то же время ласковые глаза котельного машиниста задержались на оживившемся личике Столярова. — Ребята знают какого. Сидели на губе и по требованию коменданта поливали его перец и помидоры соленой морской водичкой…

— Расскажите, мы не знаем, товарищ старшина, — попросил Куранбаев, — старшие товарищи всегда передают свой опыт младшим.

— Тогда я о своем опыте больше ни слова, — Карпухин постарался обойтись без всякой улыбки. — Мы отхулиганились, и хватит. Вы, Куранбаев, — другая, полностью сознательная формация флота, поэтому разрешите делиться опытом исключительно положительным, не противоречащим уставам и наставлениям. Итак, встретились мы на нейтральной почве, на лекции о культурном поведении советского человека. Вышли оттуда сытые от всяких советов, как мыши из закрома, и никаких у меня претензий к легкому флирту, ребята. Съели по мороженому, выпили крем-соды, легли на обратный курс — к ее дому. Поверите, даже под руку ее взять постеснялся. И этим, по моему мнению, я ее и пленил, так как моим кочегарским профилем никого не пленишь. Не тот красавец. Ушел я несколько в себе разочарованный, ведь она все же как-никак вдовка, ребенок есть, застенчивость моя тут ни к чему. На поверку оказалось — именно застенчивость сыграла самую важную роль. Призналась она мне потом. Если бы, говорит, ты сразу нахально полез с объятиями и всем прочим, налепила бы тебе пощечин, и амба всем встречам. Скучала она, как и всякая женщина, по уважительному к себе отношению, а нашего брата матросню вообще в копейку не ценила. Пижоны, мол, как бы сорвать. Это, хлопцы, всегда имейте в виду, решая программу своего поведения.

— Ты постарел, Карпухин, — сказал Архангелов с кислой усмешкой. — Нравоучениями нас и без тебя есть кому фаршировать. Как ты с ней договорился? Жених-то с тебя плевый.

— Как плевый? Я могу на аккордеоне, рисовать могу, в случае чего на танцплощадке заработаю, на плакатах. А ты, кроме того как разные валики крутить на программном устройстве, что можешь? — Карпухин отпарировал беззлобно и продолжал без всяких отступлений: время было на исходе, да и что-то подозрительно, строем над мутным горизонтом прошли реактивные самолеты. — Договорились мы по-взрослому. Не детский дом — сверхсрочная служба. А когда увязали все прочно, вплоть до выяснения материальных ресурсов, направился я к самому полковнику. Как-никак хоть и дальняя, а все же его родственница. Она мне ворота оставила открытыми, час выбрала, чтобы попасть не в зону урагана. Застал я полковника в голубой майке и в шлепанцах. Сидит под абрикосом, ест арбуз. Глаза веселые, может быть, успел предварительно трахнуть стопаря. Подхожу я к нему серее парусины, во рту сухо, ноги не гнутся. Сами понимаете, комендант, прикажет: «Кру-гом! Шагом марш на трое суток ареста!» Нет, вижу, настроение подходящее, улыбается, приглашает присесть. Наколол на ножик кусок арбуза, подносит прямо к моим губам, угощает… Осторожно, чтобы не порезаться, снял я с ножика арбуз, жую. Комендант сам начал беседу. Расспросил обо всем, похвалил за вступление в партию, назвал боевым единомышленником. Сработала моя Серафима не хуже ваших программных машин, ракетчики. Подействовала на самые чувствительные его импульсы. Сама появилась на завершающем этапе, из-за спины полковника делает мне знаки, веселая. И он обернулся к ней, смеется. Сразу, без дальнейших дипломатий, приступили к делу. Оказывается, ей от отца в наследство перешел домик на Северной стороне, по улице Леваневского. Почта близко, колонка во дворе, водой обеспечены, живем теперь там, устраиваемся…