Аркадий Первенцев - Матросы

Ракета выползает из трюма и волею простых и беззлобных юношей, осатаневших в своей бронемышеловке от жары и качки, покорно склоняется ровно настолько, чтобы, оторвавшись, свершить полет по заданной им кривой и накрыть цель.

Юноши те же: Архипенко, взятый из-за штурвала хлебоуборочный машины; Одновалов, оторванный от весел каспийского кунгаса, добывающего осетров и селедку; Матвеев, призванный прямо от токарного станка; Куранбаев, брошенный в самое пекло из кумысных степей и оазисов нефтевышек; интеллигентный юнец Столяров, мечтающий украсить своими творениями страницы газет и журналов. Все они обучены и молниеносно переобучены управлению смертоносным оружием, которое ни разу не пощупали руками. Для них новая эра — стальные отсеки, нехватка воздуха, механическое выполнение команд механическими руками автоматов. Детские рогатки остались далеко позади. Причислим к ним и артсистемы. Машина решает задачи, ни разу не сбившись, не запросив переэкзаменовки. Машина следит за человеком, издевается над неучами, если они суют ей неграмотную программу. Машина брезгливо выплюнет мазню, сочиненную невеждой, не прикоснувшись к ней даже граном своего разума.

Итак, ракета склонилась, перед ней выложен невидимый луч — могучий проводник, глаз современного циклопа. Эпически скорбная сцена, не предугаданная наивными трагиками Эсхилом или Софоклом, разыгрывается в бассейне Понта Евксинского, в местах, где блуждали галеры хитроумного Одиссея и искателей золотого руна.

Платино-иридиевые проволочки толщиной, предположим, в конский волос приняли электрический ток, добытый в своей первой стадии черными руками плечистого парня кандидата в члены КПСС Карпухина. Огненный луч воспламеняет топливо, добытое сложным путем поисков, разочарований и восторгов.

Возможно, ракеты идут на самовоспламеняемом топливе, возможно, и так. О том, как срабатывает в конце концов эта вещь, пожалуй, не знают ни Архипенко, ни Карпухин. Они не видят своими глазами картину старта. Ракета не имеет отдачи, поэтому не дает толчков. Яркий свет, будто гигантским пожаром, окрашивает корабль и участок моря. Первая ступень будто облила все вокруг потоками крови. Смотровые щели командирской рубки сверкнули, как рубины. Отражательные плиты выдержали потоки первичного огня и выбросили пламя вниз и по раструбу за борт. После того как взорваны хомуты ее крепления, ракета вздрагивает и по направляющим, как по салазкам, свирепо, отшвырнув первую ступень, уносится в аспидную ночь с надрывом и свистом, с огненным факелом.

Чтобы не входить в детали, мы по-прежнему будем называть систему посыла и наводки каналом незримого ствола — телелуча. Это понятно всем. Телелуч, обращенный на мирные цели, приносит не ампулу смерти, а видения разговорчивых очаровательных дикторш, балетные спектакли, музыку милых ветхозаветных старцев, не ведавших того, что их бессмертные творения будут разноситься в мире по маршрутам лучей, и того, что эти лучи так же послушно могут способствовать полету водородных головок.

С пронзительной силой ракета пробила беспомощные облака и, соблюдая точность в радиусе десяти метров от намеченной точки, угадала по центру… Крейсер, шедший на полных парах, мужественно грудью принял гостя новой эпохи. Он разломился от взрыва, как арбуз под кованым копытом, захлебнулся алой, а потом черной волной, захрипел и, не успев покрасоваться своей предсмертной отвагой, пошел под воду, к морским глубинам.

Пшеничное зерно на экране вспыхнуло и исчезло. Развертка кружилась, открывала присутствие на полигоне флагмана, эсминцев, вспомогательных кораблей, устремившихся к месту взрыва.

Ступнин оторвался от каучукового обруча локатора боевой рубки, надел фуражку. Лицо его было очень бледно, губы сжаты, в глазах — ни росинки радости. Устало обернувшись, увидел Доценко.

— Михаил Васильевич, что с вами? — обеспокоенно спросил тот.

— Ничего, ничего, — натянутая улыбка тронула уголки твердых губ, но глаза остались прежними.

Помедлив, Ступнин молча протянул руку Доценко, непонятно — поздравил или утешил, и тихим баском приказал Заботину:

— Отбой!

Хороша кубанская станица в морозный день, когда косые лучи солнца, льющиеся с бирюзовой высоты, все же бессильны растопить хрупкий иней на ветвях акаций, вишенников, дикой маслины; когда, будто белым пламенем, пылают меловые стены хат, а дым буравом выкручивается из труб, создавая замысловатые узоры над деревьями и водокачкой; когда земля гудит под шпорами трактора и вымерзшие до самого дна лужи взрываются с сухим, ломким треском, а разлетающиеся льдинки звенят, словно цимбалы, на кочковатых тропках.

— Ты дыши, дыши, Степочка, — умоляла Машенька, взмахивая перед Помазуном цветными варежками. — Где ты отыщешь в городе такую красоту? Гляди, полетели галки! А обрати внимание на петушка!

Действительно, красив был молодой петушок, взлетевший на окрепших крыльях на забор и, взметнув гребешком и сережками, пропевший свою несложную песню. Зато этот неурочный призыв услыхали везде, настолько спокоен и чист воздух. Отозвались со всех концов такие же юные птицы, возбужденные морозом и солнцем, сытостью зоба и крепостью своих светло-желтых лап, чешуйчатых, как кожа змеи.

Помазун стоял очарованный, не вдыхая, а проглатывая воздух, питающий его легкие, прокуренные плохим табаком и пропитанные газами сгоревшего в цилиндрах бензина.

Постояв, они пошли дальше, вначале к Архипенко, потом на площадь к аттракциону «Вертикальная стена».

«Вертикальную стену», а вернее бочку, собрали и установили по всем правилам демонстрации на площади, близ колхозного клуба. Двухметровые парусиновые плакаты, подновленные местным живописцем, звучали постыдно из-за своего хвастливого рекламного тона. А усилий затрачено на рекламу много.

В наши дни создать шум легче — не прежняя станица, где на мобилизацию и то сзывали коннонарочными и колоколами. Техника позволяет передать любое известие в самый глухой уголок, куда раньше письмо шло со скоростью быков. Общая радиотрансляция, рации «Урожай», чуть ли не собственное телевидение — вот как шагнуло нынешнее сечевое воинство!

Согласившись на последний аттракцион, Помазун не представлял всех надстроек над основной базой, воздвигнутых предприимчивым завклубом в содружестве с дельцом-администратором. Радио, афиши, сообщение в газетке с портретом. Не узнать Степана. Можно спутать его не то с Иваном Поддубным, не то, по усикам, с английским премьер-министром Макмилланом. Бочка стала приманкой к торжеству открытия колхозного университета культуры: ведь не удалось заманить из краевого центра ни писателя, ни певца. Степана уговаривал специально командированный завклубом. Противно вспоминать бесконечные графинчики, отвратительные ужимки барабанщика-литавриста, чадные запахи свиных шашлыков и беф-строганов.

В той обстановке все казалось нормальным. Одно дополняло другое. Здесь же, среди этого хрустального инея, петушиного задора, мирного спокойствия жизни, не испорченной глупыми забавами, уродливо выглядели и ветхое сооружение бочки — фанерная касса, расписанная «анонсами», и соратники в жокейских брючках, согласившиеся спуститься в глубинку после недвусмысленных посулов.

Сравнительно недавно Помазун гарцевал здесь на кабардинском маштаке, подседланном казачьим седлом с расшитым синими звездами вальтрапом. А теперь приходилось идти в дурацких штанах, в исчерченной молниями куртке, в шапке-пирожке, возбуждая незатухающее любопытство и пересмешки рано поднявшегося станичного люда.

— Степа п-ш-ш-ел! Гляди, хлопцы, что кловун!

— Э-гей, Степан, как там в цирке?

— Циркач! А где твой мотоцикл? Цыкал, цыкал, недоцыкал, недоцыкал до конца, ламца-дрица-гоп-ца-ца!

Проворные на ноги, а тем более на язык мальчишки не могли оставить без внимания такую знаменитость. Их выдумки неистощимы. Не убавилось насмешников и после визита к Архипенко, причем главную роль на своей улице играл не кто иной, как сам Тарас Архипенко, младший из трех братьев, стремительно выросший за последние два года.

Степан и Петр шли вдвоем, покуривали, а две Маруси заторопились вперед с явной целью выговориться.

— Не обращай внимания, Степан, на отсталые выкрики, — советовал Петр своему погрустневшему приятелю. — Слава, как говорил Горький, что пирожное с кремом: сверху красиво, а куснешь — мыло. Ребята рады твоему возвращению, а выразить свою радость иначе не могут. — Покричал женщинам: — Маруся и ты, бенефисная, не очень форсируйте!

— Прибавьте шагу! — потребовала Маруся, оглянувшись.

Подруги защебетали, захохотали, как и положено в их пору молодости, а тем более в хорошую погоду и при недурном настроении. Вчера они ездили в город ради причесок и маникюра и сегодня не пытались скрывать следов своего подвига. Платки на головах легкие, шелковые, а варежки надели лишь для того, чтобы размахивать ими или прикрывать рот при тайном шепоте.