На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Степанида взглянула на меня вопросительно и неодобрительно: не ты ли, мол? Подождала, не отзовусь ли каким замечанием. Я не отозвался.

— А она, Клавдинька-то, хохочет-смеется, нарочно ли для меня или просто так… и не горюет, не плачет, а как заметила было у меня слезу, рассердилась: «Если, говорит, будете ко мне с жалостями, то и не смейте сюда ходить, Степанидушка!» Ты скажи, ведь начальник, — он знает Ивана Матвеевича, — разрешил нам свидание не за решеткой, а личное, называется это — в каморке при конторке на виду надзирателя. Так он, надзиратель-то, все похаживал, похаживал… Не стар еще, бравый, оборотистый, а я ему морг-морг глазом: мол, отвернись на минутку, любезный, я мою птичку-пленницу конфеткой порадую, а передавать из рук в руки — ни боже мой, строго-настрого запрещено. Говорят, что только через тюремную инспекцию можно, и даже близко подвинуться друг к другу не разрешается. А я опять морг-морг надзирателю, а глаз-то у меня черный… Смутился надзиратель и отвернулся… Мы тут с Клавдинькой и расцеловались, а то и целоваться-то запрещено. Тут письмо-записочку она и ввернула мне для вас, Павел Иванович, на маленькой бумажечке. Уж и дрожала я над бумажкой-то, а вдруг остановят при выходе: «Покажите-ка, что за записка», — но бог миловал. Вот она, читайте, а ты, Сонечка, чайку мне не подашь? Устала я сердцем и, признаться, поникла: тяжко там на них смотреть, бедняжек…

Записочка была написана чернилами, и каждая буква выведена мелко, четко, — видно, письмо готовилось заранее и без спешки. Думаю, что и слово каждое в этом письме было взвешено.

У меня не хватило силы тут же разорвать или сжечь записку.

Степанида подсела ко мне и ласково положила руку на плечо. Потом наклонилась и почему-то на «ты» и шепотом сказала:

— Знаешь, Павел, ты мне теперь, после Клавдии, как родной стал, и не стесняюсь больше я тебя и не робею перед тобой, как прежде. Это бывает, когда соединит людей одна печаль. А знаешь, нынче целый день, как вернулась от Клавдиньки, живет во мне предчувствие, что будет какая-то радость… Я знаю с детства, что предчувствия никогда меня не обманывают, как ревматизм к погоде…

Задребезжал в передней звонок, сразу набрав заливчатость, и, торопясь перегнать самого себя, как будто вскочил спросонья, испугался и заспешил, не зная еще куда. Рука звонящего, по-видимому, дрожала.

Степанида ахнула, безмолвно всплеснула руками и присела… Звонок торопил.

— У меня при себе ничего нет, — сказала тихо Соня. — А у тебя, Павел?

— Тоже ничего, — ответил я. Мне не хотелось признаться Соне, что я не разорвал еще записку от Клавдии. — Идите откройте, Степанида Амвросиевна.

Степанида пошла спутанным, тревожным шагом. С большой неохотой я разорвал записку незаметно от Сони. Прислушиваемся. В сенях лязгнул на двери запор. Мужской голос… Вскрик Степаниды. Мгновение тишины. Кто-то снаружи входит в сени. Громкое всхлипыванье Степаниды. Я бегу в переднюю… за мной Соня… Степанида рыдает и не может остановить себя…

— Чего это вы так, чего? — говорит ей Сундук.

Он рад, ему хочется улыбаться, но он смущен неожиданными слезами. Вот встреча, которой он себе не представлял!

Соня бросается к Степаниде, обнимает ее, целует, сама начинает плакать. А та все повторяет:

— Это я так, просто так. Ничего… Ничего… ей-богу, ничего…

Сундук обнял меня крепко.

— Ах ты, Павлушка… Вот и свиделись. Помнишь, здесь мы с тобой прощались. Жуткие были тогда минуточки. Пожалуй, помолодели оба, как ты скажешь? Помолодеть не помолодели, а веселее стали. Так, Павлуха?

Он повернулся к Степаниде:

— Ну, а ты что же, Степанида Амвросиевна? Поздоровайся хоть, а то закрестилась, как на явленного покойника, и давай плакать. Не рада, что ли? Давай уж на такой случай поцелуемся…

— Я это из-за Клавдиньки так настрадалась… рот и не совладала, — сказала Степанида, вдруг расцветши и обрадовавшись, что нашла предлог для своих слез.

Что-то долговато задержался мой Сундук в этом дружеском поцелуе. И не крепковат ли слишком этот поцелуй?..

Степанида сейчас же побежала, по московскому обычаю, хлопотать о чае. Сундук пытался ее задержать:

— Позволь, я засамоварю…

— Нет, Сундук, — загородил я ему дорогу, — ты рассказывать будешь нам…

— Вот это будет потруднее, — ответил он. — О Клавдии знаю, Павлуша, знаю.

Сундук, немного смешавшись оттого, что не нашел подходящих слов, вдруг строго погрозил пальцем Соне:

— А вы, Сонечка, трудно вам будет, но, смотрите, держите Клавдии уровень, высокий уровень, Сонечка! Клавдия ничего не забывала, ничего не пропускала, везде поспевала и, главное, хорошо все понимала.

Я набросился на Сундука с целым роем вопросов. А он отмахивался только.

— Ах, чего тут спрашивать-то? Ну, ясно, что не арестован, коли я здесь, с вами, да еще «чайпить» собираюсь. Ну, ясно, что доехал туда, куда ехал, раз вернулся. Ну, ясно: все, все привез. Придет время — все узнаете. Дайте чайку-то попить и на вас как следует наглядеться. Ах, откуда я сейчас-то? Да оттуда, где меня нет… Отвяжись, Павлуха. Смерть хочется послушать, не отвечать на твои расспросы.

Становилось хорошо и спокойно от спокойствия Сундука, от его ровности, от его неторопливости, — значит, все хорошо, значит, все рассчитал… Но все-таки нельзя же ему от нас отмалчиваться.

— Да будет тебе, Сундук! Заперся на ключик… отопрись же! Ты ведь прямо из Капцовского? Не ты ли тот приезжий, о котором говорили дня два-три тому назад? Мы беспокоимся, все ли благополучно прошло в Капцовском. Как наши Тимофей и Ветеран? А ты молчишь. Нельзя же, право, так!

— Ах, о товарищах-то? Это я действительно перед вами виноват. Ну, так вот узнайте: и Тимофей дома, и все другие сейчас спят, наверное, сном праведников. Собрание в Капцовском состоялось, все разошлись благополучно. Временная исполнительная комиссия Московского комитета сформирована, состав такой, какой нужно. Викентию сначала хвост накрутили-наломали, а потом,