Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь

В купе кто-то негромко постучал. Веденеев открыл. Проводник.

— Чайку, Виталий Степанович? Свежий. Только заварил.

— Чайку давай. Чаек — это хорошо.

Езды еще ночь целиком. Он уснет. Верит, что уснет. В поезде Веденеев спал лучше, чем дома.

Даже в приемную он вошел настороженный. По поведению секретаря можно угадать немало.

Услышал радушное:

— О-о, Виталий Степанович! А Глеб Андреевич уже справлялся о вас.

За время начальствования Глеба Андреевича на Средне-Восточной было столько ситуаций сложных, острых, острейших, наиострейших, что, казалось, ничего нового, непережитого уже не могло случиться и он, Глеб Андреевич, знает решительно все, что мыслимо знать человеку, возглавляющему дорогу. Ситуации повторялись, отличие было лишь в каких-то частностях. И повторялись решения, принимаемые Глебом Андреевичем, — их подсказывали ему опыт и память. А память у него была превосходная, он сам восхищался ею. Правда, сейчас он уже не опирался на нее столь безоглядно, как прежде, когда держал в голове каждую мелочь, какой бы давности она ни была — месячной, полугодовой, годовой. У него под руками неизменно оставался аппарат управления — сотни исполнителей, они должны помнить. Случалось, однако, подводили, и Глеб Андреевич возмущался, особенно в кругу семьи: не те стали работники — страстности нет. Мы-то в молодости по восемнадцать часов в сутки!.. На рассвете домой возвращаешься — и счастлив, горд… Бывало, и гневался. Выказывал гнев. Но бывало плохо и раньше, а все равно потом все утрясалось, образовывалось. Спокойные и неспокойные для дороги периоды сменялись, а он, Глеб Андреевич, остается стоять как утес над потоком событий.

Приняв Веденеева, Глеб Андреевич велел никого к себе не пускать. Однако отвлекаться то и дело приходилось. Появлялась секретарь и в одинаковой тональности, осторожно, почтительно тихо произносила: «Глеб Андреевич, возьмите трубку, вас просит секретарь обкома такой-то». Или: «Глеб Андреевич, возьмите трубку, вас просит заместитель министра такой-то…» Привычно, свободно он вел речь о делах большой, почти государственной значимости. Положив трубку, спокойно возвращался к разговору с Веденеевым.

— …Ну и слава богу, что обошлось. Испугал ты нас: уж не инфаркт ли? — Он пытливо посмотрел на ручьевского нода. — И слава богу, что ничего страшного. — Он снова пристально глянул на Веденеева. — А теперь скажи, как же это Зорова-то? Что за дурацкий приказ такой? А ведь ты, похоже, знал о нем, когда я тебе позвонил. Ну скажи прямо: знал?

— Тогда уже знал, Глеб Андреевич.

— Тогда… А может, и пораньше?.. Зарвалась, значит. Выкинула номерок. Скажи ты мне, бога ради, что она за человек? Прямо скажи, что о ней думаешь.

Веденеев долго тянул с ответом.

— Легко, удачливо вверх по службе идет. Ну и уверовала: что ни изречет — истина в последней инстанции.

— Выходит, не слишком умна, что ли?

— Да нет, мозгами ее бог не обидел. Куда до нее иному из нас. Но вот — амбиция. И еще… Вот вы сказали: не слишком умна, что ли? Я бы так выразился: душой не слишком умна… Но при всем том у нее масса достоинств. Масса.

— Еще бы! Не зря ты старался заполучить ее… Давно у них с Пироговым-то?

— Почти сразу, как пришла на отделение.

— Давно, выходит. Назревало. А как ты заболел, тут и взрыв. Что ж ты не предостерег ее, когда бюллетень брал?

— Так уж вышло, Глеб Андреевич.

— Вышло… Возникло тут у нас предположение: а не нарочно ли ты заболел, Виталий Степанович? Видел, что девушка дошла до высшего накала, созрела для глупости. Оставалось отдать ей всю полноту власти. В другое-то время ты бы и не подумал бюллетенить. Не подумал бы?.. Молчишь? Что ж ты все это скрывал от меня? Не о ком-нибудь — о главном инженере отделения речь.

— Или даже более того, Глеб Андреевич.

— Ага! Вон оно как! Ну что ж, верно. Только теперь, после ее дурацкого приказа… Не годится она в ноды — ты это хотел доказать?

— Почему не годится, Глеб Андреевич? Только нельзя так сразу.

— А Веденеева нельзя отправлять на пенсию.

— Речь не о Веденееве. О Зоровой.

— Нет, почему же, Виталий Степанович. Если выражаться этак… — он повертел растопыренными пальцами, — примитивно, что ли, конкурента ты устранил.

— С кем мне конкурировать? На какой почве?

Начальник дороги рассмеялся:

— Занятная у нас беседа. А все ж конкурента ты из игры выбил. Давай напрямки — выбил конкурента?

— Не своего.

— Что — не своего?

— Не своего конкурента.

— Чьего же?

— Баконинского.

— А вот и не так. Своего, Виталий Степанович, своего. Ну и только. Ну и ладно. И что предостерег насчет Зоровой — спасибо! Давай мы теперь все эти слова — конкурент, устранил, выбил — забудем. Не те это слова. Давай на другой язык. Рано тебе на пенсию, Виталий Степанович. И думать брось!

Веденеев выпрямился, ошеломленно уставился на Глеба Андреевича. Тот снова рассмеялся:

— Ну что ты, будто я обухом тебя? Все просто, все логично. Потрудиться еще надо, послужить Родине. Рано на покой, Виталий Степанович.

Веденеев провел пальцами по чуть заблестевшему лбу.

— Чье это мнение?

— А тебе что, моего мнения недостаточно?

— Спасибо за доверие!

— Что это ты так официально?

— На пенсию документы уже ушли.

— Ушли, верно. Надеюсь, назначат персональную республиканского значения.

— Спасибо! Знаю, что там есть и ваше ходатайство.

— Что-то странно ты благодаришь. Будто укоряешь… Не по моей инициативе вопрос о тебе был поставлен. Понимаешь, не по моей… Не веришь? Сердишься, что я позволил. Ну, так это или не так — конец важен. А конец будет за нами. Не сомневайся. Документы на пенсию пусть себе идут. Пока там назначат… А назначат — со временем пригодится… Чего опять молчишь? Возвращайся в Ручьев и бери все накрепко в свои руки. Дел сейчас!.. Чего как воды в рот набрал?.. Ты вот что, ты, Виталий Степанович, в позу-то не становись!.. Давай так: иди сейчас подумай, а после обеда встретимся снова. Мне на тебя времени не жалко.

— Зачем откладывать?

— Вот это верно.

Веденеев достал очки, протер их, словно собирался прочесть что-то предложенное ему начальником дороги.

— Не будем поворачивать карусель в обратную сторону, Глеб Андреевич.

— Все в нашей власти.

— Не будем.

— Ты это что? Ты цену себе набиваешь? Иди, Виталий Степанович, остынь. Проветрись. Ишь надумал! В четыре часа жду тебя.

Начальник дороги даже приподнялся чуть. Веденеев не стронулся с места.

— Ничего другого я, Глеб Андреевич, не скажу.

— Не скажешь? А отделение? Отделение на кого?

— На Баконина.

— Пока я сижу на этом вот месте, Баконину нодом не быть. Кто еще? Зорова по твоей милости отпадает. Варяга присылать? Сейчас, когда разворачивается Трансмашстрой? Нет, Виталий Степанович, в Ручьеве нужен человек, которому не надо знакомиться с хозяйством. Нет у нас на это времени.

— Баконин знает отделение не хуже меня.

— А может, ты трудностей испугался? Ответственности? В связи с Трансмашем? Дезертирствуешь? Бессовестно, Виталий Степанович, бессовестно!

Ручьевский нод чуть усмехнулся с горечью. Начальник дороги кашлянул. Потом еще и еще. Налил воды, отпил, опять закашлял, закрякал.

— Ну, черт с тобой! Умолять не стану. Только не ожидал я от тебя.

Они замолчали оба. Стоявшие в углу кабинета часы, большие, на полстены высотой, пробили одиннадцать часов.

— Может, хоть подскажешь, кого на твое место.

— Баконина.

— Ты что думаешь, со мной считаться перестали? — Он шире положил руки на подлокотники кресла, грудь его со Звездой Героя чуть поднялась, раздалась в стороны.

Они одновременно встали.

— Насчет Пирогова, — сказал начальник дороги, — я этот вздорный приказ отменил. Через твою голову, уж извини. Ты занемог — едва не помер, — а ждать нельзя было… Эх, Виталий Степанович, как жить-то будешь? Ведь рад был бы остаться. Ну скажи честно, рад был бы?

— Рад. — Веденеев опустил взгляд. — Рад… Но ведь и ты останешься, Глеб Андреевич.

— Как, как? — Начальник дороги долго смотрел на Веденеева молча. Кашлянул. — Ясно, ясно. — Он снова кашлянул. — Вон оно, значит, что! Не можешь, значит, простить? Вон ты даже как! Ну что ж, езжай. Езжай, Виталий Степанович.

С первым редкостно ранним снегом Камышинцев получил письмо, которое заставило его просиять. Случилось то, чего он давно ждал с затаенной тревожной надеждой, на что осторожно наталкивал дочь в своих письмах, — Вадим и Оля поженились.

«Волга» свернула в полутьме во двор роддома, зашуршала между сугробов по короткой аллее, обогнула здание и остановилась у крыльца, освещенного сверху одинокой лампочкой.